Дунай в огне. Прага зовет - [63]

Бойцы глядели на них с ненавистью и презрением. Сколько из-за них пролито крови и вырыто могил! Скольких оставили они без крова, без родных и близких! Две трети Будапешта по их вине лежит в руинах. Чем рассчитаются они перед семьями погибших, перед этим миллионным городом? Пройдут годы, десятилетия, а черная слава будет неотступно следовать за каждым, повинным в злодеяниях на этой земле.

Среди пленных регент-самозванец Салаши, командующий гарнизоном окруженных немецкий генерал Пфеффер-Вильденбрук и все офицеры его штаба, главари нилашистов, военные преступники, искавшие защиты у немецкого оружия — все они идут разбитые, беспомощные, обесславленные.

Салаши глубоко упрятал голову в плечи; бледный и пугливо озирающийся по сторонам, он семенит за своими, с кем вершил преступления. Глаза его лихорадочны и опустошенны, в них ничего, кроме животного страха перед неизбежной смертью.

Немецкий командующий еще пытается сохранить достоинство. Но жесты его рук торопливы и беспомощны, глаза бегают из стороны в сторону, как у загнанного зверя, по которому осталось сделать последний выстрел.

Офицеры штаба и их солдаты тоже растеряны и напуганы, но в их лицах есть хоть осмысленное выражение покорного ожидания, что же будет.

Когда увели пленных, Думбадзе собрал поредевшие роты и направился с ними к отелю у подножия горы, где осталась батальонная кухня. Завтра ему догонять свой полк, свою дивизию.

Следуя за батальоном, Максим Якорев остановился у спуска и поглядел на освобожденный Будапешт.

Иссеченный стрелами и дугами своих улиц и проспектов, он разметался внизу, как больной в постели, изнемогший и притихший, но безмолвно радостный и довольный, так как кризис миновал, и жизнь его уже вне опасности.

Ветер разогнал последние облака. Небо ясно и чисто. Синее, синее, оно будто заново вычищено в честь большого праздника. Сразу повеселевший Дунай искрится и плещется у гранитных набережных из тесаных плит. Но под скелетами обрушенных в воду мостов река мрачнеет и хмурится. Дворец парламента чем-то походит теперь на сказочного богатыря в высоком шлеме купола, а черные башни его — на воинов с копьями. Что ж, им пора в поход за правое дело, не то их опередит легендарный Чепель, что чернеет на острове справа.

Чепель ему напоминал живое сердце столицы.

Максим еще и еще окинул взглядом весь город. Здесь каждая пядь взята с бою и полита их кровью. Каждая пядь!

Он помрачнел вдруг и заспешил за батальоном. Роты приближались к отелю. Стены его в проломах и исклеваны пулями. Окна замурованы и превращены в амбразуры. Вчера тут засели опричники Салаши и эсэсовцы Пфеффера-Вильденбрука, и выкурить их было нелегко. Максим с болью в душе поглядел на камни набережной, еще не высохшие от крови убитых и раненых.

После обеда он вышел на веранду отеля, где уже находились Голев, Имре Храбец и Павло Орлай.

Будапештская битва окончена. Она унесла тысячи и тысячи жертв. Она принесла свободу и радость победы. Недаром весь мир, затаив дыхание, ждет сейчас салюта Москвы.

Имре Храбец рассказывал про мадьяр, сражавшихся за Будапешт. Одни кровью искупают позор венгерского оружия, обесчещенного Хорти и Салаши, другие готовы перегрызть горло тем, кто стоит за новое.

— Помните Пискера, что закрыл было макаронную фабрику. Такой активный теперь. В партии сельских хозяев подвизается.

— Туда что, и таких акул принимают? — удивился Голев.

— У него же поместье, земля, вот и пристроился. Дождешься от таких земельной реформы. О демократии кричит. Глядишь, и в национальное собрание проскочит.

— Вот шкура! — не удержался Павло, переводивший весь разговор.

— А банкира помните? Тоже выплыл. Перед долларом готов на брюхе ползать. А американца, еще из подвала вытащили? О газете хлопочет. Этот разведет демократию. Пенча в редакторы прочит. Это хортистский журналист. Я в Дебрецене с ним познакомился. Так и лезут из всех щелей. Только и наши силы не по дням, по часам растут. Коммунистов больше тридцати тысяч стало. Но эти Пискеры, Швальхили и Пенчи подымают вой и мутят воду.

— А что ты хочешь, — заговорил Голев. — Борьба за новую Венгрию — это ж революция. А революция, что плавка металла. Знаешь, какой огонь бушует в печи, как кипит жидкая масса. Кажется, бери и разливай. А пробьют летку, и стремительно вырывается пламенная струя, фейерверком брызжет. Но шлак! Лишь потом, очистившись от него, могучим потоком пойдет настоящий металл.

— Вот здорово! — обрадовался Имре.

— А эти Пискеры, Пенчи, все Швальхили — просто легковесный шлак.

На веранду отеля доносился заметно нараставший гул уже мирного города, только что распрощавшегося с войной; и гул его Голеву чем-то напоминал отдаленный гул мартенов. Еще трудно было сказать, из каких сплавов, но верилось, здесь в самом деле, варилась добрая сталь.

Конечно, они понимали, в жизни все сложнее, чем обычная плавка. Пройдут годы, и их победа будет упрочена. Но как знать, сколько и каких испытаний пошлет им судьба. Как было знать, что, скопив силы, враг еще сбросит забрало и станет в открытую биться за свою власть. Одиннадцать лет спустя снова будет огонь и дым, кровь и смерть — все будет, и сын Голева, сраженный мятежниками, будет распластан на мостовой, когда-то политой кровью отца. Только освобожденная и возрожденная Венгрия все равно восторжествует!