Дунай в огне. Прага зовет - [111]

И все же его никто не оспорит, силу власти можно отстаивать лишь силой, и он может жить, либо владея всем, либо не жить вовсе. Истинно, aut vincere aut mori — победить или умереть, и никак иначе!

Что ж, еще не все потеряно. Может, русские и американцы столкнутся на Эльбе, с которой он стягивает все войска к Берлину? Может, вместе с англосаксами он еще опрокинет русских? Ведь у него есть силы. В одном Берлине пятьсот тысяч. Миллион войск у него в Чехословакии и южной Германии. Есть и другие армии.

Воспрянув духом, он весь день принимал поздравления, все еще настороженно прислушиваясь к гулу русской канонады.

Изо дня в день шли совещания, слушались доклады генералов, отдавались бесконечные приказы, выполнять которые становилось все невозможнее и невозможнее. На улицах Берлина и на всех фронтах командовали только русские офицеры и генералы. И Гитлеру стало вдруг ясно, что он похож теперь на безвластного властелина, которого еще боятся, но уже не слушают.

В глубоком подземелье имперской канцелярии царила зловещая тишина. Даже монотонное гудение вентиляторов казалось гнетущим и мертвящим. В воздухе стоял удушливый запах сырости и плесени. Сотни раскормленных эсэсовцев по-прежнему несли службу охраны, проверяли пропуска, производили обыски, но и на их лицах давно уже ощутимо выражение неотвратимой обреченности и неизбежной покорности судьбе.

Пусть в Берлин стянуты огромные силы, мобилизованы фольксштурмисты, вервольф, гитлеровская молодежь, пусть гибнут там наверху и пятнадцатилетние мальчишки, и шестидесятилетние старики — Германию уже ничто не выручит и ничто не спасет. Катастрофа неизбежна.

Отчаявшись в своем назначении, на очередное совещание Гитлер заявился особенно подавленным и угрюмым. Он вошел согнувшийся, сильно постаревший. Глаза у него потухшие и все лицо как-то обмякшее. Ни силы в нем, ни воли — просто отчаяние.

Желтолицый Геббельс сразу стал белее снега. Тучный заносчивый Борман раскраснелся, тараща глаза на фюрера. Сухопарый Кребс с полураскрытым ртом застыл на месте. Гитлер никому не протянул руки, ни с кем не заговорил, не сделал ни одного жеста, чтобы хоть сколько-нибудь разрядить обстановку. Он окинул их холодным рассеянным взглядом еще более потухших глаз и во всеуслышание впервые за все время признал себя побежденным. Война проиграна, и он покончит с собой.

Генералы содрогнулись. А что их фюрер готовит им, и не потянет ли он их с собой в могилу? Кребс сжал тонкие губы и словно постарел на десять лет. Задыхаясь, запыхтел Борман. Геббельс машинально расправил ворот. Молчание оставалось тягостным и жутким. Что же все-таки значат слова фюрера? Ведь только вчера состоялся ничем не объяснимый обряд его венчания с Евой Браун, с которой все эти годы он прожил вне брака. А сегодня он прочит себе смерть. Что же он прочит им, его генералам и офицерам?

Гитлер сказал далее, что сам он останется здесь, в убежище имперской канцелярии, и не будет переносить свою ставку на запад. Вместе с ним, своим фюрером, останутся Геббельс, Кребс и Борман.

Кребсу показалось, будто он проглотил огонь. Весь он сразу обмяк и закашлялся. Борман страшно таращил глаза. Лишь Геббельс, облизав сухие губы, вроде остался равнодушным к своей судьбе. Он лучше всех понимал, что падает жертвой своей же собственной пропаганды. Раньше она губила других, теперь его самого.

Не обращая ни на кого внимания, Гитлер направился к выходу и ушел совсем больным изможденным стариком, у которого беспомощно обвисли щеки, плечи, руки, вовсе угасли глаза. Он прошел через приемную в свой кабинет, упал в глубокое кресло и несколько часов просидел молча. Самое страшное теперь — объясниться с Евой. Но сил у него не было, и объяснение пришлось отложить. С трудом поднялся с места и прошел в комнату, где помещалась любимая овчарка с четырьмя щенятами. Миззи уткнулась ему в колени, и он ласково поерошил ей шерсть. «Эх, Миззи, Миззи! Все они мертвецы, лишь притворяются живыми. Никем ничего не достигнуто, ничего не завоевано. Бездарная мразь. Вши, поедающие покойника. С ними ли было замышлять завоевание мира! Чудовищная утопия! Понимаешь, Миззи, мираж, иллюзия, жалкая тень!» Он посидел еще с минуту молча, прижался щекой к собачьей морде, и, распрощавшись таким образом, возвратился к себе.

Прошел к столу с крупномасштабной картой, иссеченной коричневым и черным. Черные линии советских войск окольцевали весь Берлин. Черные стрелы безжалостно рвали коричневую вязь немецкой обороны и вонзались чуть не в самое сердце столицы. От разрывов русских снарядов глухо гудел потолок. Там его Берлин, раздираемый заживо. Ну, и пусть. Чувства онемели. Линии и стрелы на картах, бесконечные совещания и решения. Есть от чего сойти с ума, потерять всякое ощущение времени и не знать уже, дни ли текут или часы с минутами. Взрыв за взрывом!

Злорадствуя, он представил себе за стеной кабинета сухую словно надломленную фигуру Кребса, наверное, уже распрощавшегося с жизнью, натужного с бычьей шеей Бормана, ядовитую физиономию Геббельса. Пусть заглянут они в глаза смерти. Он помолчит еще день-два, прежде чем откроет им свои истинные планы. Не такой он дурак, чтобы добровольно сойти в могилу. Ничто не сломит его воли. Нет, его черный гений не смыкает глаз. Бдит и бдит, полный исступленных дерзаний, подсказанных его даймоном. Как бешеных псов, стравить русских и англосаксов. Пусть они перегрызут друг другу горло. Пусть раздерут на части хоть всю Германию. Авось, что-нибудь да уцелеет. Не могут же англосаксы не заплатить ему за поражение и гибель русских!