Дунай - [31]

Сейчас между Лауингеном и Диллингеном действительно опустился вечер, алое небо — не только образ, претендующий на символическое значение, но и бесспорная метеорологическая данность. В Лауингене перед мастерской, где отливали колокола, воплощая заранее предначертанную гармонию, мы встретились с Амедео, который сейчас внезапно умолк, повинуясь ритмам, диктуемым эпифизом. Розовый цвет лица Маддалены стал еще глубже, незамутненный вечер и незамутненное сердце смешивают у нее на щеках свои краски, и германист, который не может не знать учения Гёте о цвете, честолюбиво противопоставленного трудам Ньютона, невольно задумывается о том, что, возможно, Гёте не ошибался и, хотя свет распространяется так, как описано у Ньютона, мы, к счастью, видим не длину волны, а видим зеленые, синие, красные краски вечера и щек Маддалены.

Хоть бы этот вечер никогда не кончался, хоть бы мы никогда не добрались до Диллингена, как не дано добраться до горизонта. В наших венах течет река жизни, как у молодого учителя Марии Вуца, и каждый удар сердца откладывает в нас, как и в нем, частичку ила времени, который однажды поднимется до самого сердца и покроет нас целиком, но сейчас этот поток не уносит, а убаюкивает нас. Закат сияет и на лице у Франчески, загадочной и легкой, словно развевающийся на ветру стяг. В час удовольствия наши чувства предпочитают округлость классического и завершенного, полностью расцветшую женственность, не знающую дальнейшего становления, изогнутые, соблазнительные женские линии, совершенство зрелых форм прелюбодейки fin de siècle[32]. Чистое удовольствие жаждет ощутимого и конечного, ему не мило то, что находится «дальше». Но если однажды в удовольствие закрадется хоть мимолетная прелюдия или промельк perditio[33], оно пробудится лишь от призыва «дальше», ему будет мила загадка того, что пребывает в становлении, стоящая рядом с нами непокорная незавершенность, полный ветра порыв и прямая линия, девушка, что подобна дереву, тянущемуся вечерней порой ввысь, к самому небу.

Сейчас Франческа шагает впереди, вместе с остальными, а мы (языка, на котором я пишу, не хватает, в его грамматике нет двойственного числа, позволяющего склонять и спрягать без двусмысленности постоянную субстанцию жизни) немного отстали. Впрочем, идущие впереди фигуры, третьи лица, — тоже часть нас. Прогулка по голой, неприметной равнине скоро закончится, Диллинген уже близко, и единство, которое мы ощущаем этим вечером, созвучие наших душ, скоро исчезнет. В разъединенности — несовершенство существования, его недостаток; жизнь крошится на маленькие частички времени, в каждой из которых (а значит, и в их сумме) ничего нет.

Как позднее для дряхлых стариков Звево, так и для тихих героев Жан-Поля свет жизни нередко затемняется ее тревожным ожиданием, подгоняющими жизнь случайными заботами. В существовании всего слишком много и слишком мало, в нем часто отсутствует главное, зато лихорадочно скапливаются мешающие дышать несущественные помехи. Эти робкие литературные наставники — опытные стратеги партизанской войны, помогающей избавиться от отсутствия, освободиться от его сжимающей сердце хватки. Они пытаются наслаждаться жизнью, освободив ее от организации, которая полностью ее поглощает и не оставляет места для убеждения, подобно тому, как полностью поглощает другого героя Жан-Поля, Флориана Фельбеля, план путешествия, которое он совершает вместе со своими подопечными по Фихтельбергу; внимание, с которым наставник вглядывается в географическую карту, не позволяет увидеть места, которыми они проходят, а зачитывание вслух описания здания из книги Бюшинга не дает рассмотреть само здание.

Тихие странствующие педагоги Жан-Поля борются с deesse с помощью радикального гомеопатического лечения, постоянного вычитания. Они ищут пустое пространство, незаполненный промежуток, где мелькнет свет существенного или, по крайней мере, его отражение; ради этого они очищают реальность от всех препятствий, от его тяжелой обстановки. Мария Вуц закрывает глаза, когда из-за ветра и снега окна становятся темными, и прогоняет холод полей, думая о весне; став взрослым, он проводит вечера, вспоминая детство и особенно мгновения, когда он ребенком блаженно прикрывал глаза, пока мама готовила ужин. Теперь это вычитание в квадрате, свет сияет в памяти во второй потенции, когда герой вспоминает мгновения, в которые он вспоминал счастье или мечтал о нем; счастье уносится во вневременное пространство, в темноту каморки под лестницей, где хранятся игрушки и реликвии детства, и зелень этого детства блистает для Вуца под покрывающим его многие годы снегом.

Жан-Поль любит настоящее, которого часто ждут и которое оплакивают, когда оно еще является будущим или уже стало прошлым, но презирают и бездумно тратят, пока оно остается настоящим. Это чистое настоящее не существует во времени, которое уничтожает его всякий миг; оно существует вне времени, а значит, вне жизни, в разреженной атмосфере воспоминаний и сочинительства. В романе «Квинтус Фикслейн» сказано, что дым поднимается над нашим существованием, которое растапливается и кристаллизуется, подобно парам сурьмы, рождая новые цветы радости — цветы поэзии, образы, которые литературное творчество добывает из постепенно исчерпывающейся жизни. Свет вырванного у ничто нематериального пространства, на вогнутых стенах которого отражаются образы сердца, падает на конкретную реальность и превращает домашний уют в «выкроенную из свода вселенной комнатушку». Семейная идиллия, с нежностью воспетая Жан-Полем, приобретает космические размеры, а домашняя эпика (супружеская любовь, домашние хлопоты, счастливый день, колыбель и гроб) прилепляются к ткани бесконечности и врастает в нее. Прислушиваясь к уходящему времени, биограф Марии Вуца различает «ничто нашего существования» и клянется «презирать столь малозначительную жизнь, заслужить ее и насладиться ей».