Дунай - [137]

Станев повествует о смятении человека, замечающего смешение истинного и ложного во всем: в глазах смертельно раненного оленя, в чувственности, в аскезе, в самой попытке понять и принять двойственность. Беспорядок загорается в сердцах и в массах еретиков, разжигает волнения в обществе, порождает новые, противоположные ереси, заставляет искать Бога и в прозрачном, и в мутном. Поиски абсолютной истины сжигают всякую истину и, как это ни парадоксально, приводят к признанию одинаковости и неразличению всего, жажда чистоты и потребность освободиться от греха выливаются в бесчувственность оргии; попытки добраться до сути жизни приводят к постоянному отрицанию и подмене ее ликов противоположными.

Станев описывает драму богомилов, проявляя ницшеанскую чувствительность, благодаря которой он писал чудесные рассказы о животных. Христианское сознание пытается разглядеть в глубине глаз умирающего оленя тайну страдания и вины, терзая собственную душу поисками, которые не позволяют найти ответ; Сибин, затянутый в водоворот вопросов, порой тоскует о Тенгри, равнодушном и бесчувственном божестве протоболгар, о небе, свод которого поднимается над степью и над предметами — такими, какие они есть, не доставляя терзания душе и уму.

«Колючки ереси» появлялись повсюду, росли и уничтожались в Сербии, Боснии, России и на Западе, однако Болгария была по определению страной еретиков, «проклятых болгар». Китанке это льстит и одновременно это ее возмущает; выдающаяся историческая роль Болгарии, ставшей центром распространения в Европе столь заметных религиозных течений, созвучна патриотизму нашей спутницы, но противоречит другому положению, согласно которому «мы, болгары, всегда были атеистами».

11. Готская Библия

Никополь. Недалеко от этого дунайского города, который сегодня превратился в деревню, султан Баязид Молниеносный в 1396 году уничтожил христианское войско под предводительством короля Венгрии Сигизмунда. В летописях и свидетельстве великого путешественника Шильтбергера, баварского Марко Поло, подчеркнуто, с каким беззаботным изяществом французская кавалерия, наплевав на стратегические планы и сомкнув ряды, отчаянно ринулась в обернувшийся разгромом бой. За десять столетий до этого в провинции Никополь обосновались готы, среди которых был и епископ Вульфила, переведший Библию на готский язык и заложивший тем самым основу германских литератур. С этих берегов, где немцев нет и в помине, в некотором смысле начало распространяться германство: оно двинулось на Запад, чтобы по прошествии нескольких столетий вновь поворотить на Восток подобно меняющей направление реке, а потом вновь отступить на Запад, подталкиваемое другими мощными миграционными волнами.

12. Русе

В Русе, как писал Канетти (называвший этот город Рустшуком), остальной мир называют Европой; про того, кто плыл по Дунаю до Вены, говорили, что он ехал в Европу. Но сам Русе, честно говоря, — тоже Европа, маленькая Вена с охристо-желтыми домами торговцев XIX века, с просторными, благородными парками, с эклектикой домов конца столетия, перегруженных кариатидами и украшениями, тяготеющими к запоздалой неоклассической симметрии. Здесь чувствуешь себя как дома, в знакомой атмосфере надежной и трудолюбивой Миттель-Европы, между старинной, колоритной купеческой зажиточностью речного порта и неброским величием тяжелой промышленности; среди улиц и площадей встречаются уголки Вены и Фьюме, успокаивающее единообразие дунайского стиля.

Русе, «маленький Бухарест», до разделяющего две мировые войны двадцатилетия был самым богатым городом Болгарии, здесь был открыт первый банк; турецкий губернатор Мидхад-паша сделал город более новым и современным, построил гостиницы и железную дорогу, расширил улицы и проспекты по образцу Парижа барона Гаусмана, с которым он был лично знаком. Итальянки сестры Элиас (их отец вел дела на шляпной фабрике «Лазар и компания»), родившиеся в Русе в конце 1910-х годов, помнят сугробы до крыш, летнее купание в Дунае, турецкую кондитерскую «Тетевен», французскую школу месье и мадам Астрюк, крестьян, приносивших по утрам мешки с йогуртом и речной рыбой, ателье «Парижская фотография» Карла Куртиуса, куда они ходили сниматься всем классом, а еще нежелание выставлять богатство напоказ.

В конце XIX столетия город потерял осмотрительность: консулы различных европейских стран и коммерсанты, представлявшие самые разные народы, принимали живейшее участие в вечерних забавах, — например, однажды ночью знаменитый греческий торговец зерном проиграл все свое состояние — красный неоклассический особняк неподалеку от Дуная и супругу. На углу площади 9 Сентября высится здание местной сберегательной кассы, символический фасад алчного, хаотичного, но дорожащего внешним приличием мира: двери старого банка обрамляют ухмыляющиеся маски, голова сатира, денежного Молоха, горделиво демонстрирует усы, свисающие вниз и исчезающие в завитушках в стиле модерн, искоса поглядывая на прохожего сладострастными монгольскими глазками. Выше над ним из стены выглядывает совсем иная голова, невыразительное в своем достоинстве лицо, обрамленное лавром: возможно, это основатель банка, благородный отец финансовых демонов, за которыми сегодня надзирают государственные архангелы.