Дунай - [112]

Величественные ворота Йожефа Пёлёскеи, фонтан Дьюлы Ийеша, скульптуры Кирай, Кишша, младшего Цабо и Паля Кё (статуи из Океании или Африки, пересаженные на венгерскую почву, словно деревья, за которые цепляются цветущие растения местного и трансильванского декоративного искусства) воспринимаются как части одного и того же памятника, единого и разнообразного, как природа, эпического и хорального, как война. Все неподвижно, но эта неподвижность запечатлела мгновенный отчаянный порыв сражения, абсолютное мгновение смерти. Жарко, мы останавливаемся отдохнуть в тени деревьев. Амедео достает дорожную скрипку, устанавливает пюпитр и начинает играть, вдали по-прежнему звенят подвески. На этот раз он исполняет не классическую музыку, а цыганские песни, песни, бродившие по дворам и трактирам, словно Амедео — бродячий музыкант, один из любимых героев авторов, писавших на идише. Эта музыка — ответ битве, звону металла. Иоселе-соловей в романе Шолома-Алейхема поет о том, чего не хватает сердцу. Соловей, соловей, соло, повествующее о страдании, — в одном из стихотворений Израиль Берковичи обыгрывает это очаровательное слово, соловей, разделяя его на две части и воображая, будто «соловей» означает «одинокая песнь, соло, повествующее о грусти, вей».

Близорукий взгляд Амедео устремлен вдаль, в своих очках, какие носили в XIX веке, он видит равнину, покрытую умирающими конями и всадниками. Его скрипка рассказывает о том, что мы потеряли или непременно потеряем. Но тоска по исчезающей поэзии сердца, подобно резвым пируэтам бродячего еврейского скрипача, оборачивается тоской, хватающей за хвост убегающую любовь. Скрипка спорит с полем битвы, с огромным миром, с кровавым отсветом эпохальных событий. Под этими деревьями чувствуешь себя как дома; поначалу бледнеешь, как несчастный король, но потом плечи расправляются, благодаришь воображаемую публику за мелочь, которую она непременно бросила бы в шляпу скрипача, все раскланиваются, и каждый идет дальше своей дорогой.

Баба Анка (Банат и Трансильвания)

1. Думать «как представитель разных народов»

Эту историю рассказал мне Миклош Сабольчи в своем загородном доме в Гёде, на Дунае, в окрестностях Будапешта. В тот вечер река неспешно текла к далекому устью, а мы беседовали о том, что повидал за многие годы Темешвар, Тимишоара, Темешбург — город (венгерский? румынский? немецкий?), нередко игравший в истории Восточной Европы главную роль, со времен татар до времен турок, Евгения Савойского и Франца Иосифа. Несколько лет назад Сабольчи снял серию телепередач, посвященных расцвету венгерской культуры в первые десятилетия XX века, лучшим годам молодого Лукача, Эндре Ади и Белы Бартока, рассказав обо всех крупных и не очень крупных деятелях культуры, о том, что произошло с ними после этого исключительно интересного и насыщенного периода, который завершился в 1920-е годы с установлением фашиствующего режима Хорти.

Проведя обширные исследования, Сабольчи собрал вместе почти все фрагменты мозаики, кроме одного: он никак не мог найти следы некоего Роберта Райтера, вернее, Райтера Роберта, венгерского поэта-авангардиста, входившего в самые деятельные объединения экспериментаторов. Настоящий литературный критик всегда детектив, возможно, очарование сей сомнительной профессии заключается отнюдь не в умении предложить неочевидное толкование произведения, а в нюхе полицейской ищейки, который помогает разыскать нужный ящик, нужную библиотеку, раскрыть тайну жизни. Так и Сабольчи разыскал своего героя: он узнал, что Райтер Роберт жив, что проживает он в Тимишоаре, в Румынии, что теперь его зовут Францем Либхардом и что он пишет вполне традиционные немецкие стихи, сонеты с перекрестными рифмами. Он сменил национальность, имя, литературный стиль; сегодня его почитают как патриарха немецкоязычных писателей Баната, то есть проживающего в Румынии немецкоязычного меньшинства, в августе 1984 года отпраздновали его восьмидесятипятилетие.

Роберт Райтер, он же Франц Либхард, произведения которого вошли в антологию экспериментальной венгерской лирики, опубликованную в Будапеште Академией наук, прославившийся как живущий в Румынии немецкоязычный поэт, пишущий и на швабском диалекте, то есть на диалекте колонистов, которые прибыли в Банат в начале XVIII века, признался в одном интервью, что «научился думать как представитель не одного, а разных народов». Его идентичность еще сложнее, чем предполагает двойная фамилия. Прежде всего, фамилия у него не двойная, а тройная: Либхардом звали его друга, погибшего от несчастного случая горняка, — в начале 1940-х годов в память об их дружбе поэт взял себе его имя. Так Райтер Роберт стал сначала Робертом Райтером, автором подписанных этим именем произведений, а затем Францем Либхар- дом. Однако немецкая фамилия говорит и о личности автора, который после создания «Швабской хроники», опубликованной на немецком в 1952 году, стал голосом своего народа, банатских швабов, некогда зависевших от Вены, затем от Будапешта, а теперь неустойчивого национального меньшинства в Румынии.

Отчего Райтер Роберт умалчивает о том, какой путь привел его обратно от венгерского к родному немецкому языку? Один критик недавно сравнил его с Рембо — не столько из-за особенностей его поэзии, сколько из-за загадочного молчания и метаморфоз. Его первое стихотворение, появившееся в 1917 году в венгерском авангардном журнале «Ма» («Сегодня»), называлось «Лес», но языковое трюкачество автора имело мало отношения к лесу, его тени и зелени. Теперь «Сегодня» превратилось во вчера и даже в позавчера. Сегодня престарелый Райтер-Либхард рисует в рифмованных стихах не смелые образы, а милые, родные леса, их знакомый, дарящий покой аромат.