Дед долго рассматривал их, соображая, какие из них могут получиться бусы. Ведь из персиковых косточек он давно что-то смастерил. Но косточки нуды слишком тонки, как свистульки, и неудобны. Скорей скатать газетную трубочку и нарезать ее, как бусы у русалок, что возлюбили кувшинки.
А ветер колючий, шершавый, как лапа рыжего льва, что застыла на бледно-оранжевых ягодах нуды. Плачь, плачь. Пусть с твоими слезами и кровью уйдет злой недуг. Умой меня, родимая земля. И я бегу скорей узнать про маму и папу.
Бабушка вяжет коричневые шерстяные носочки, пробирая петли быстро, цепко. И в руке у меня, как рыжая петелька, крошечка – ягодка нуда.
Дед смотрит телевизор, за ухом у него маленький отточенный карандашик. Всегда ему что-то приходит на ум, не успевает зарисовывать, записывать.
А ведь его из мастерской часто не вытянешь, когда он за работой: то щепки летят и опилки, шум, лязг и всем понятно – дядя Вася за работой.
14.11.15.
Я стояла у дерева и всматривалась в его кору. Она была шероховатой и черной, похожей на клавиши и регистры органа. И мне казалось, что там утопали неведомые жизни среди уснувших жуков, мух, они оставляли в ней свои письма и погружались внутрь дерева, как в центры цивилизаций. Кора была насквозь пропитана ими. И представлялась оплотом и силой, корсетом и панцирем. И будто там, как по клавишам клавесина, бегали и танцевали темные силуэты людей. Это был большой бал. Там играла вечная музыка, как в музыкальной шкатулке, волшебно, прекрасно, чисто, вдохновенно. Я хотела заглянуть в тот мир и все увидеть в нем. Но мешала большая преграда – кора, древесина, луб, и годовые кольца. Все это ложилось непреодолимым препятствием.
Я думала, я обегу дерево вокруг, может, оттуда кто-нибудь откликнется. Но дерево молчало. Такое крепкое было оно и глухое, точно умерло. Но в нем была жизнь. Это точно.
Что это за планета в нем, и какие в нем миры? От дерева шел только необычайный запах. Дерево немного скрипнуло, как ход старых часов. Вероятно, оно делало мощный сдвиг, как огромный локомотив, который хочет тронуться. Мне казалось, дерево думает, столько у него извилин в коре, столько оно помнит, видело, знает. И хотелось к нему прислониться лбом.
Но лишь вокруг него ходили тени. Какая в нем, в этом дереве – оплоте, мужская сила. Только мшистый покров, как женский пуховый платок, покрывал его боковую сторону у подножья его корней.
20.11.15.
Этот человек появился странно и непонятно, и казался очень странным. Почему он такой странный, никто не мог определить. Он казался совсем не человеком, а больше сказочной птицей, странной, произносящей неясные не опознанные ранее звуки. Никто не знал, что о нем можно и подумать, предложить. Кто-то говорил в его адрес, что он больной, он баловень, распущенный, отсталый от жизни. Никто о нем не догадывался на самом деле, точно он скрывался во множестве перьев, как птица, или как цветы в лепестках, или… ну, много еще можно находить сравнений.
Только о нем и ходили смутные догадки. Он сидел, как непонятная птица, задрав голову, будто почти опрокинувшись назад, сгорбившись, и производил непонятные телодвижения, даже не похожие на танец. Он вздыхал, точно задыхался от таких содроганий и соприкосновений, производимых тысячи и тысячи раз.
Можно было о нем подозревать. Упрекать, критиковать. Но он был невредим, чем-то даже пытлив, застенчив и легко раним.
Никто не мог сказать ему такое, о чем прежде любили выражаться. Что-то вроде того: «А, мы с вами, кажется, встречались раньше. А, знаю. Знаю, я там был миллион раз, где и Вы, и тоже видел, как и Вы, и читал тоже самое, и между нами не может быть никаких барьеров».
Но что-то многих останавливало в таких случаях, точно резких сигнал.
Конечно, нет. Этого человека-птицу никто не мог ни ранить, ни потрогать. Точно он сидел в золотой клетке, которая оберегала его от нечистых рук, воров и посягательств. Человек-птица даже говорил непонятно, с некой интонацией, и будто мысли возникали в неизвестном направлении, непонятно откуда и непонятно куда были направлены.
Единственно, он улавливал то, что было ему понятно, что его волновало, не задевая его внутреннего спокойствия, и было доходчиво. При этом внешнем бездействии он сильно напрягался, будто производил большую работу, нагревался всем телом, сердце его начинало стучать, он ловил импульсы, как-то отвечал на них и потом умолкал.
– Странно, неужели что-то произошло, – думали все, удивляясь непонятной деятельности человека-птицы. И было немного дико.
Человек-птица чувствовал все, что о нем думают, и как в зеркале, отражалось на нем настроение окружающих. Ему становилось печально, что много непонимающих вокруг. Он думал, что его должны понять, узнать его желания, чувства, мысли. Ведь в нем горит столько энергии и знания. Но никто не мог развеять его печаль. И он так и сидел в своей золотой клетке, и ждал чего-то чистого, светлого, нежного, разглядывая ночное небо, переливающееся в свете звезд и фонарей.
18.05.16.
