Думать - не думать - [2]

Его немного передернуло от собственного «остроумия», но она искренне захохотала: вот ведь может человек играть словами, как кремушками, видно, было у него в жизни время для слов, — думать было у него время, вот что, и какой он, должно быть, счастливый!

— Ладно, пошли, — сказала она. — Так и быть.

Но теперь уже Сергей раздумал.

— Знаешь, голова что-то болит.

И положил ей руку на плечо, но она не стала ждать, что будет дальше, вскочила, побежала по воде, поплыла. Минуту назад она была уверена, что только ей и нужно: слушать, как непривычно свободно он говорит, и учиться. А теперь не понимала ничегошеньки. Если бы на его месте был другой, ну, скажем, Мишка Маккавеев, она бы понимала. Хотя и с Мишкой было не так просто. Тоже ведь ждала от него чего-то: придет, скажет — «Дурочка ты моя бедная, вконец изработалась, славная моя, любимая». Не было этого. Сразу тащил в кусты, и если говорил что, так только срамные слова, зверские, словно о нею нельзя иначе. Нет, вряд ли он хотел ее обидеть, скорее просто ничего другого не знал, а она не могла его научить — сама была бессловесная. И все же иной раз так с ним хорошо было, радостно. Полную силу молодости своей она чувствовала, здоровья, женской власти своей над ним. И все, что было рядом, — земля, травы, стволы древесные, кусты багульника, палый прошлогодний лист — все это становилось как бы ее продолжением. Разве что в словах не могло сказаться. Разве что… И хотя Мишка не мог уже дня прожить без нее, и хотя девчонки все лето провожали ее завистливыми глазами, под конец испугалась она своей и Мишкиной немоты больше, чем одиночества, прогнала его. Мишка ты и Мишка. Да что одиночество? До пенсии ей далековато, дел невпроворот, а здоровья — дай бог каждому. Здорова как корова. Сергей вот жаловался — голова болит. А она — стыдно сознаться — даже не понимает, как это может болеть голова. Или, например, зубы — ведь они костяные. За двадцать пять лет Надюшка ни разу не болела, только вот недавно — свинкой. А они, чудаки, еще послали в дом отдыха, а там Погидаев получит без нее новый аппарат для электродойки и непременно испортит, едва дотронется своими ручищами.

Надюшка нырнула, а когда вынырнула, чуть не попала под весло.

— Топить вас таких надо! — закричал из лодки пожилой дядька. — Буйка не видала, самоубийца?

Опасное все же дело — думать.

Сергей сплюнул в песок, захватил его в горсть и поднес к уху, послушать, как пищит. Посмотрел, как Надюшка далеко за буйком выскочила из-под весла и как поплыла саженками подальше от лодки, вздохнул с завистью, почти с любовью: «Простенькая. Как чижик-пыжик. О господи, и себе бы так. Родиться бы такой девчонкой, взвизгивать от радости и от боли, греться в тепле, дрожать от холода, не притворяться и не делать лица, и ни над чем не задумываться, вот, должно быть, хорошо. Хоть бы здесь, в отпуске, пожить такой жизнью. А вот возьму и сподоблюсь. Что-то мне сдается, нынче вечером мы будем любить друг друга, как изволят выражаться мои милейшие приятели. Должно быть, с ней приятно, уютно и немного смешно». Ему нравилось, что, думая, он всегда закруглял фразы, и если бы существовал аппарат, пишущий под мысленную диктовку, Сергей давно бы стал писателем.

«О мои дорогие приятели, мыслящие вы мои, дорогие мои остроумцы, интеллигунистые, как говорит эта милая девочка; каждый из вас, конечно, уверен, что он — творец, а ничтожества — остальные. А мне из-за вас даже море опротивело: волна походит на волну, как ваши лица одно на другое, и каждая мнит себя единственной, как вы, мои разлюбезные, и если вместо каждого лица поместить на табличке „Мысль — болезнь материи“ — никто бы не заметил замены. А разговорчики ваши можно вполне распределить по карточкам флирта:

Теория относительности — телепатия,

Хемингуэй — Сэлинджер,

Кибернетика — генетика,

Феллини — Антониони,

Атомная бомба — летающие тарелки,

плюс россыпь разрозненных слов: экзистенциализм, икебана, дизайн, футурология, биг-бит и прочее.

И сам ты втягиваешься в эту игру и боишься забыть произношение незнакомых и полузнакомых слов, чтобы не сказать чего невпопад, и боишься сказать про что-нибудь „шедевр“ или „барахло“, не зная вашего сегодняшнего курса, не то заклеймите ведь: „Серый ты, темный“. А вы-то кто, мои светлые? Читаете Сэлинджера? А врете: он у вас на полке для гостей, а читаете вы, как и я, „Декамерон“ — и не как памятник какого-то там Возрождения, не-ет, вовсе не как памятник. Быть может, вас волнует крутизна откоса или новый метод сцепки или передовой машинист? Нет, милые, вас волнуют женщины. И хочется вам поговорить о футболе и о длине женских юбок, но вы, мои скворчики, привыкли перечирикивать, и нет у вас своей песни. Хоть бы месяц от вас отдохнуть, от вашего флирта, от шума, не читать газет, не слушать радио, отдыхать. Не хочу информации. Хочу тишины, хочу очиститься от чириканья, хочу эту вот девчонку — с ней не надо говорить слова и делать лицо».

Но он понимал, что даже при столь скромной программе желаемые блага не свалятся на него сами, а надо совершить минимум три стандартных «подвига» — показаться красивым, поразить щедростью и вниманием и, желательно, совершить что-нибудь геройское.