Дума о Севастополе - [53]

Я совершенно не чувствовал, как летело время, и мог проговорить вот так, может быть, до самого утра. Но внимательные глаза Елены Николаевны, вероятно, замечали все. Внезапно, отведя рукав своего защитного платья на запястье, она взглянула на крохотные часики и, словно бы меняя пластинку, строгим и деловитым голосом сказала:

— Ого! Уже двенадцатый час. Мне пора! — И словно бы перешагнув через возможные возражения, решительно встала, подошла к двери и попросила, как приказала: — Подайте мне, пожалуйста, шинель, и я пойду. Завтра ужасно много дел.

Чувствуя себя несколько обескураженным, я подал докторше шинель и, смущаясь неизвестно отчего, предложил:

— Если вы не против, я сейчас вас провожу. Можно?

— Ну что ж, проводите, — милостиво согласилась она, словно бы абстрагируясь, толкнула дверь и вышла за порог.

Я взял ее под руку и по инерции продолжал еще оживленно говорить. Но Елена Николаевна была задумчива, молчалива, и разговор, не клеясь, угасал, как сырая солома…

Возле дома, где жила моя спутница, не было ни души. Очевидно, все спали. И едва мы остановились, как Елена Николаевна внезапно повернулась ко мне и с какой-то иронически-подчеркнутой вежливостью произнесла:

— Большое спасибо за прекрасный вечер. С вами было исключительно приятно провести время, как с товарищем! — И захлопнув за собой взвизгнувшую дверь, исчезла в хате. Последние слова «как с товарищем» она выговорила медленно, по слогам: «Как с това-ри-щем!» — и с какой-то издевательской интонацией.

Несколько секунд я обалдело молчал, словно оглушенный. В первое мгновение мне хотелось броситься к двери, постучать, о чем-то спросить, поговорить, объясниться. Но затем я взял себя в руки и тихо пошел обратно.

Несмотря на близость передовой, стояла редкая тишина. Тучи рассеялись, и по-южному большая луна залила Первоконстантиновку таинственно-зыбким светом. Над Турецким валом периодически вспыхивали и осыпались лепестками, как цветы, то красные, то желтые, то голубые ракеты. Швейными машинками постукивали вдали пулеметы. Прошелестел над головой и разорвался где-то далеко за селом тяжелый снаряд. Как видно, наша давняя, не раз испробованная хитрость работала и тут. Разложенные за селом пустые ящики из-под снарядов и разный прочий хлам немцы опять принимали за артиллерийский склад.

Я шел назад через огороды, мягко ступая по прошлогодней ботве. А в голове у меня, словно азбукой Морзе, ритмично выстукивались слова: «Как с то-ва-ри-щем, как с то-ва-ри-щем…»

И еще мелькнула вдруг мысль: эх, с Борей Багратуни такая бы штука не произошла. Борис в этом плане не мне чета!.. Кто такой Борис Багратуни? Об этом я расскажу потом.

Я знаю, что о сердечных встречах с друзьями делиться не полагается. Но это свидание?! Да и есть ли тут вообще хоть какой-то секрет? Чепуха, и все!

Первым отреагировал на этот несостоявшийся роман Семен Ульяненко. Услышав мой короткий рассказ, он с веселой злостью хлопнул себя по колену и заорал:

— О, це дела! А ты еще ругал меня за самогон! Ну хорошо, самогона не надо. Но сантименты заводить для чего? Тут не слова нужны, а совсем наоборот! Понял? Вот так!

Можно было подумать, что сам Сеня был отважнейшим донжуаном.

— Да ну тебя к шуту! — рассердился я. — Иди вот сам и доказывай! — И надев ушанку, отправился к себе.

Однако не все думали так, как Семен. Вернувшиеся через два дня мои товарищи по батарее рассудили иначе. Командир взвода Боря Синегубкин заметил:

— Смелая дама! А я тоже, между прочим, при первом свидании не решился бы обниматься. Какие тут могут быть «боевые атаки»! Да что мы, индийские петухи, что ли? Не понимаю!..

Хитроватый Гедейко, щурясь и шевеля, как кот, рыжеватыми усами, поучал:

— Ну, в петухах быть тут, конечно, ни к чему. Но и миндальничать тоже, пожалуй, глупо. У тебя, Эдик, в душе стихи да романтика. Поэзия. А тут, брат, нужен скептицизм. И хитрицизм. Проза. Понятно? Кое-что тут все-таки было надо… — И он многозначительно пошевелил пальцами в пустоте.

Я снова вознегодовал:

— Ну, а если нету чувств, если нужны простейшие вещи, тогда зачем ей было идти ко мне, в чужую часть? У нее в полку, слава богу, сколько гусаров! И есть боевые интересные ребята. Я видел сам!

Всех примирил старший лейтенант Турченко. Иван Романович был женат, многоопытен и годился практически нам в отцы. Разница в восемнадцать лет — вещь серьезная.

— Не нужно, товарищи, спорить, — добродушно улыбаясь, заговорил он. — Я раза два мельком ее видел. Убежден, что она не такая уж и лихая натура, какой хотела показаться. И в этот день могла быть просто не в настроении. Конечно же, я полагаю, что и ваша шуточка с Ульяненко тоже даром не прошла. Женщина она молодая, красивая. А кругом война да смерть. Может быть, и дрогнула душа и возжаждала горячих эмоций. А тут ты, Эдуард, с пылким взором и жарким словом… А у себя в части ей заводить роман, вероятно, сложно. Тут же ведь все на виду. Пойдут разговоры, ссоры, обиды… Ну, а на то, что она не оценила твоей романтической души, не надо сердиться. Может быть, она и вправду устроена проще тебя, ну практичнее, что ли… Как она была настроена, я точно не знаю. Но все-таки я, Эдуард, полностью на твоей стороне. На войне отношения должны быть такими же светлыми и чистыми, как в мирные дни, никак не меньше! И уверяю тебя, что когда-нибудь она обязательно пожалеет, что сказала тебе такие слова. И я убежден, что даже захотела бы написать, будь у нее твой адрес. Красота ведь тоже не всегда умна. Ну, и закончили разговор!..