Дума о Севастополе - [50]

А на следующее утро, согласно плану, я с озабоченно-серьезным лицом отправился к медицинскому божеству в царство йода, компрессов и шприцов.

Был ли я влюблен в Елену Николаевну? По-настоящему, пожалуй, нет. Но сказать, что она мне не понравилась, значило бы встать в какую-то фальшивую позу. Докторша, без всяких скидок, была удивительно хороша. Думаю, что и в мирные дни в Москве любой человек, встретивший ее на шумной улице, в фойе театра или в библиотеке, с удовольствием задержал бы на ней пристальный, а может быть, даже и восхищенный взгляд. Тем более здесь, на войне, в потонувшем в вешней распутице прифронтовом селе, где, кроме сурово-озабоченных и рано постаревших от горя и бед молчаливых хозяек, никаких молоденьких лиц вообще почти нет, впечатление от такой красоты было воистину подобно удару грома.

Я шел, внутренне подобравшись, заранее предчувствуя неприязненные взгляды пехотных офицеров и солдат. Как-никак, она была их однополчанкой, а я чужаком, и ревнивое отношение с их стороны было бы абсолютно естественным. Но судьба вдруг улыбнулась мне вместе с выглянувшим из-за туч краешком теплого солнца. Навстречу мне, чуть покачиваясь в бедрах и деловито ступая своими начищенными сапожками, шла сама Елена Николаевна: осиная талия, словно влажная вишня глаза и белозубая улыбка. Не доходя до меня с десяток шагов, она еще раз одарила меня улыбчивой вспышкой и серебристым своим голосом прозвенела:

— Куда это вы направляетесь? Уж не к нам ли в полк? По делу или в гости?

Мы стояли почти посреди дороги на территории пехотного полка. От близлежащих хат на меня и впрямь довольно недружелюбно посматривали офицеры их части. Еще бы! Сколько удалых сердец пересушила, вероятно, в этом полку красивая докторша! А тут вдруг какой-то пришлый офицер! Я вполне допускаю, что, встреться я им после этого где-нибудь поздним вечером в темноте, они обошлись бы со мной не совсем деликатно… Положение было сложным. Явись у Елены Николаевны хотя бы тень недоверия, и миссия моя провалилась бы с треском. Все зависело от первых фраз.

Деловито поздоровавшись и напустив на лицо еще более озабоченный вид, я с суровой грустью проговорил:

— Да нет, Елена Николаевна. Я к вам по серьезному делу.

— По серьезному? — Ее тонкие, будто нарисованные бровки птицами взметнулись ввысь. — Что случилось? Кто-нибудь заболел?

— Вот именно, — печально подтвердил я. — Мой товарищ, лейтенант Ульяненко. Помните, который тогда с вами разговаривал?

— Так… И что же с ним стряслось?

— Да кто его знает… — огорченно развел я руками. — С ночи мучится. Лежит и корчится от боли.

— А где болит?

— Да где-то вот тут, — снова тяжко вздохнул я и не очень уверенно ткнул себя пальцем в правый бок.

— Так. А боль непрерывная или схватками?

Я подумал и на всякий случай сказал:

— Кажется, и так, и так.

— Хорошо, — кивнула она. Тонкие бровки теперь уже почти сошлись над переносицей. — Подождите меня минутку. Я сейчас!

Она повернулась и почти бегом заторопилась к своей хатке.

Теперь офицеры смотрели на меня менее враждебно. Скорей даже с любопытством. Через несколько минут докторша вновь появилась на дороге, чуть раскрасневшаяся от быстрой ходьбы (и от этого ставшая еще красивей), с большой медицинской сумкой, перекинутой через плечо. И была она так встревожена и так доверчиво-хороша, что я готов был провалиться сквозь землю, гневно проклиная и Ульяненко, и всю нашу идиотскую затею. Однако отступать уже было поздно, и я заспешил вслед за докторшей, всем сердцем надеясь лишь на то, что Ульяненко сумеет исполнить придуманную нами хворобу правдиво и благородно.

Но действительность грубейшим образом развеяла в пух и прах и веру мою в справедливость, и желание отныне вступать хотя бы в какие бы то ни было серьезные соглашения с Семеном. То, что я увидел, распахнув галантно перед докторшей дверь, повергло меня в шоковый ужас и заставило вместе с докторшей замереть — похлестче, чем в знаменитой сцене из «Ревизора».

Новоявленный «больной» не стонал от боли, не корчился и вообще не лежал под шинелью, а, напротив, побритый и розовощекий, с белоснежным подворотничком и надраенными до солнечного блеска пуговицами и сапогами, он пренахально улыбался, сидя за накрытым столом. А перед ним с непозволительной роскошью дымились в блюде принесенные хозяйкой вареники, желтело на тарелке сало, бордово пылала миска с вареной свеклой и чесноком, возле которой лежал почти целый каравай хлеба. А в самом центре стола стояла даже бог весть как и где добытая небольшая бутылка с самогоном.

— А где же больной? — пораженно пролепетала Елена Николаевна, в первую минуту, видимо, еще не поняв ничего и озабоченно взглянув на пустую лежанку.

А у меня язык прилип к гортани. Я сразу же сообразил все и не решался даже перевести дух.

— А больной вот он — я!.. — с идиотской улыбкой произнес Семен. — Немножко полежал и поправился. И теперь для полного возвращения сил будет хорошо, если мы дернем по глоточку за нашу встречу и немножко подзакусим.

Теперь поняла все и докторша. Ее красивые черные глаза сузились и почти побелели. Из них полыхнул испепеляющий огонь: