Дума о Севастополе - [42]

Но произошло чудо. Чудо, которого я и по сей день не могу толком объяснить. По всем заключениям врачей и по любой милицейской инструкции хмельной человек за рулем — явление тяжкое. Это носитель беды, кандидат в инвалиды и вообще не водитель. Но тут на глазах у меня произошло немыслимое: машина мягко завелась, затем плавно и без толчков аккуратно двинулась вперед. И шла в буквальном смысле как по ниточке. Осторожно, замедлив ход, сползала в рытвины и ухабы, умно и экономно, напрягая свои железные мышцы, с ревом взбиралась наверх и снова шла вперед, выбирая самый удобный путь и обходя все встречные препятствия.

Гришин почти лежал на руле и смотрел вперед, если так можно сказать, почти одним глазом. Но его руки и ступни ног жили и двигались словно бы совершенно отдельной от него жизнью. И если бы меня потом спросила самая строжайшая комиссия: заметил ли я хоть какую-нибудь разницу между Гришиным, ехавшим вперед, и Гришиным, возвращавшимся обратно? — я бы чистосердечно ответил, что нет. Точнее, в движении машины не замечалось разницы, хотя сам-то Гришин, не будем лукавить, был очень даже не тот.

А рассказал я об этом эпизоде вовсе не для того, чтобы поощрить подгулявших людей садиться за руль. Немало раз в те же самые годы и много лет спустя я был живым свидетелем самых драматических происшествий, случившихся именно вот по такой питейной причине. А поведал я об этом случае лишь как о факте редкостном, исключительном, если хотите. Только и всего.

Бывают вот такие невероятные вещи. Ну так же, например, как в московском госпитале в Теплом переулке, где я после ранения лечился. Лежал у нас в палате раненый танкист Саша Юрченко. Он горел вместе с танком, его чудом спасли друзья. Обожжен он был страшно. Не буду описывать подробностей. Скажу лишь, что вместе с кожей лба и бровями у него сгорели и глаза. Из органов чувств осталось самым острым обоняние. То ли оно было таким у него от природы, то ли после ранения приобрело остроту, не знаю. Но в смысле обоняния ему, вероятно, мог бы позавидовать любой сыскной пес. Всякий предмет, попадавший ему в руки, он не ощупывал пальцами, а тотчас же подносил к носу и говорил:

— Так, деревянная коробочка… Из сосны. Нет, извиняюсь, из клена. Причем из старого… Из кленовой доски.

Или так:

— Ага, сестричка мне тут положила на тумбочку таблетки. Так, так… Это, — подносит таблетку к носу, — это стрептоцид. А это что?.. Ага, это пирамидон.

Ребята закрывали глаза, нюхали сами лекарства. Нет вроде бы никакой разницы, и вообще ничем, пожалуй, не пахнут. Пытались снова перепутать их и просили Сашу опознать. Думали, что он угадывает случайно. Но Саша тут же рассеивал все сомнения:

— Это, хлопчики, тройчатка, вот это белый стрептоцид, а это красный.

Палата у нас была большая, на двадцать пять человек. Во второй половине дня к ребятам, особенно к москвичам, частенько приходили гости. И когда Саша был в добром расположении духа (а веселым он был почти всегда), он устраивал такие шутки.

После обеда уйдет в коридор. Потом сестра заберет его на перевязку. В палате его нет часа полтора-два. За это время наберется немало посетителей. Они тихо шепчутся у кроватей. В центре за столом ребята режутся в шашки. Один читает книгу, другой что-то задумчиво мурлычет под нос. Идет обычная палатная жизнь. Но вот сестра привела с перевязки Сашу Юрченко. Саша ухмыльнется, встанет в дверях, поведет, принюхиваясь, носом и громко скажет:

— Так, очень приятно! В палате у нас женщины. Одна вот здесь, — уверенный жест рукой, — другая вот тут, а третья… Минуточку… Ага, вот тут, — снова абсолютно точный жест рукой.

Следует сказать, что не ошибался Саша при этом ни разу. Женщины чувствовали себя неловко, смущались, даже порой обижались. Однажды одна веселая дама, жена раненого художника Телепнева, расхохотавшись, сказала:

— Ну, Сашка, шут тебя задери! В прошлый раз ты меня даже смутил немного. Думаю, моюсь-моюсь, всегда вроде чистенькая. Неужели, думаю, мало? Так сегодня, перед тем как сюда прийти, веришь ли, специально с утра в баню сбегала, даже попарилась всласть. Ну, решила, теперь-то уж Сашка на меня перстом не укажет. Не может этого быть. Так ведь на тебе, указал, как припечатал! Просто чудеса! Как это ты ухитряешься?

Под общий хохот Саша важно сказал:

— Я не только нюхом, я душой вас чувствую, прекрасные вы мои. Я же молодой, неженатый. Вот думаю о красавицах днем и ночью и чувствую их сердцем за версту.

Отшучивался Саша Юрченко, но секрета своего не выдавал. Может быть, сам не мог объяснить его толком. Не один он был молодым в палате и не один он мечтал о красавицах, однако чутья такого не было ни у кого.

Возможно, что и Гришин обладал подобным «талантом» и ощущал в себе вот такое шоферское «чутье дороги». Очень даже может быть. Ибо привел машину к месту назначения чисто и аккуратно, как на блюдечке. Но вот вылезти из кабины самостоятельно уже не мог. А уж о том, чтобы добраться до хаты, что называется, «своим ходом», нечего было и думать. Друзья с хохотом и шутками вынули его из кабины и, стараясь, чтобы не увидел комбат Бучнев, увели бедолагу спать.