Дума о Севастополе - [35]

Припала к мужу: — Ты жив, ты жив!

Я знала… Все будет так, не иначе!.. —

И, шею бережно обхватив,

Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,

Замерзшие руки, лицо и губы.

А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:

— Не смей… Ты сама же сказала мне…

— Молчи! Не надо! Все бред, все бред!

Какой же меркой меня ты мерил?

Как мог ты верить?! А впрочем, нет,

Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой.

Все рушилось, гибло… Хоть вой, хоть реви!

И нужен был шанс, последний, любой.

А ненависть может гореть порой

Даже сильней любви!

И вот говорю, а сама трясусь,

Играю какого-то подлеца

И все боюсь, что сейчас сорвусь,

Что-нибудь выкрикну, разревусь,

Не выдержав до конца.

Прости же за горечь, любимый мой!

Всю жизнь за один, за один твой взгляд,

Да я, как дура, пойду за тобой

Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,

Глаза, что любили и тосковали,

Таким они светом сейчас сияли,

Что он посмотрел в них и понял все.

И полузамерзший, полуживой,

Он стал вдруг счастливейшим на планете.

Ненависть, как ни сильна порой,

Не самая сильная вещь на свете!

1966

«И что же это в людях за черта…»

И что же это в людях за черта:

Сердечность, что ли, ценят нынче дешево?

Ну сколько ты ни делаешь хорошего,

В ответ тебе — ну просто ни черта!

Хороших душ достаточно у нас,

Но как-то так частенько получается,

Что всех теплее тот и улыбается,

Кому ты нужен попросту сейчас.

А сделаешь хорошее ему —

И кончено! Как будто отрубил.

Теперь уже ты больше ни к чему,

И он тебя почти и позабыл.

И как-то сразу горько оттого,

Что сам себя ты вроде обманул.

Кому-то взял и душу распахнул —

И в общем, неизвестно для чего!

Так стоит ли для этих или тех,

Как говорится, расшибаться в прах?!

Не лучше ль плюнуть попросту на всех

И думать лишь о собственных делах?

Вот именно: души не волновать,

Жить для себя, неслышно, как скупец.

Слегка черстветь и что-то наживать,

Но если так вот свинством обрастать,

То ведь начнешь же хрюкать, наконец!

Нет, все равно оно не пропадет —

Однажды совершенное добро.

Как не ржавеет в мире серебро,

Так и оно когда-то да сверкнет.

И ты, идя среди добра и зла,

Не одинок в отзывчивой судьбе.

Признайся сам: ведь добрые дела

Когда-то кто-то делал и тебе.

Ведь коли жить и сердцем не скудеть,

Познаешь все: и радости, и снег.

Но если ты — хороший человек,

То стоит ли об этом сожалеть?!

1971

Он настоящим другом был

У парня был хороший друг,

Задорен и смешлив.

Был друг как друг, но как-то вдруг

Стал тих и молчалив.

Проведал парень: у него

Был тяжко болен сын.

— Держись! — сказал он. — Ничего,

Ведь ты же не один.

Он продал мотоцикл без слов

Какому-то дельцу.

Кровь подошла? Даешь и кровь

Курносому мальцу.

Потом, когда прибой похвал

Приветственно гудел,

Он лишь плечами пожимал,

Сердился и краснел,

Как будто людям говорил:

За что хвалить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!

Друг раз кого-то зло поддел

И, смяв, перешагнул.

И парень вспыхнул, не стерпел,

Он друга взял и вздул.

Когда же кто-то упрекал

Потом в толкучке дел,

Он лишь плечами пожимал,

Сердился и краснел,

Как будто людям говорил:

Зачем корить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!

Зимой пошли на лыжах в лес.

Вот мостик и разъезд.

Вдруг, охнув, друг упал на рельс,

А в ста шагах — экспресс!

Уж бьет прожектор по глазам!

Он к другу подлетел,

Он друга вниз столкнул, а сам

Не спрыгнул. Не успел…

Потом был час, нелегкий час,

Прощанье и венки,

И митинг, и десятки глаз,

Застывших от тоски.

В речах сказали, что герой,

Что храбро пролил кровь,

А он лежал простой-простой,

Чуть приподнявши бровь,

Как будто людям говорил:

Зачем хвалить его?

Он просто искренне дружил,

Он настоящим другом был,

И больше ничего!..

1968

Белые розы

Сентябрь. Седьмое число —

День моего рождения.

Небо с утра занесло,

А в доме, всем тучам назло,

Вешнее настроение!

Оно над столом парит

Облаком белоснежным.

И запахом пряно-нежным

Крепче вина пьянит.

Бутоны тугие, хрустящие,

В каплях холодных рос.

Как будто ненастоящие,

Как будто бы в белой чаще

Их выдумал дед-мороз.

Какой уже год получаю

Я этот привет из роз.

И задаю вопрос:

— Кто же их, кто принес? —

Но так еще и не знаю.

Обняв, как охапку снега,

Приносит их всякий раз

Девушка в ранний час,

Словно из книги Цвейга.

Вспыхнет на миг, как пламя,

Слова смущенно-тихи:

— Спасибо вам за стихи! —

И вниз застучит каблучками.

Кто она? Где живет?

Спрашивать бесполезно!

Романтике в рамках тесно.

Где все до конца известно —

Красивое пропадет…

Три слова, короткий взгляд

Да пальцы с прохладной кожей:

Так было и год назад,

И три, и четыре тоже…

Скрывается, тает след

Таинственной доброй вестницы.

И только цветов букет

Да стук каблучков по лестнице.

1969

Вечер в больнице

Лидии Ивановне Асадовой

Бесшумной черною птицей

Кружится ночь за окном.

Что же тебе не спится?

О чем ты молчишь? О чем?

Сонная тишь в палате,

В кране вода уснула.

Пестренький твой халатик

Дремлет на спинке стула.

Руки, такие знакомые,

Такие… что хоть кричи! —

Нынче, почти невесомые,

Гладят меня в ночи.

Касаюсь тебя, чуть дыша.

О Господи, как похудела!

Уже не осталось тела,

Осталась одна душа.

А ты еще улыбаешься

И в страхе, чтоб я не грустил,

Меня же ободрить стараешься,

Шепчешь, что поправляешься