Дума о Севастополе - [32]

Нынче не просто домашняя ссора,

Нынче конец отношений. Разрыв.

Все, что решить надлежало, решили.

Все, что раздела ждало, разделили.

Только в одном не смогли согласиться,

Это одно не могло разделиться.

Там, за стеною, в ребячьем углу,

Сын их трудился, сопя, на полу.

Кубик на кубик. Готово! Конец!

Пестрый, как сказка, вырос дворец.

— Милый! — подавленными голосами

Молвили оба. — Мы вот что хотим… —

Сын повернулся к папе и маме

И улыбнулся приветливо им.

— Мы расстаемся… совсем… окончательно…

Так нужно, так лучше… И надо решить.

Ты не пугайся. Слушай внимательно:

С мамой иль с папой будешь ты жить?

Смотрит мальчишка на них встревоженно.

Оба взволнованы… Шутят иль нет?

Палец в рот положил настороженно.

— И с мамой, и с папой, — сказал он в ответ.

— Нет, ты не понял! — И сложный вопрос

Каждый ему втолковать спешит.

Но сын уже морщит облупленный нос

И подозрительно губы кривит…

Упрямо сердце мальчишечье билось,

Взрослых не в силах понять до конца.

Не выбирало и не делилось,

Никак не делилось на мать и отца!

Мальчишка! Как ни внушали ему,

Он мокрые щеки лишь тер кулаками,

Никак не умея понять: почему

Так лучше ему, папе и маме?

В любви излишен всегда совет.

Трудно в чужих делах разбираться.

Пусть каждый решает, любить или нет,

И где сходиться, и где расставаться.

И все же порой в сумятице дел,

В ссоре иль в острой сердечной драме

Прошу только вспомнить, увидеть глазами

Мальчишку, что драмы понять не сумел

И только щеки тер кулаками.

1961

Не бейте детей!

Не бейте детей, никогда не бейте!

Поймите, вы бьете в них сами себя,

Неважно, любя их иль не любя,

Но делать такого вовек не смейте!

Вы только взгляните: пред вами — дети,

Какое ж, простите, геройство тут?!

Но сколько ж таких, кто жестоко бьют,

Вложив чуть не душу в тот черный труд,

Заведомо зная, что не ответят!

Кричи на них, бей! А чего стесняться?!

Ведь мы ж многократно сильней детей!

Но если по совести разобраться,

То порка — бессилье больших людей!

И сколько ж порой на детей срывается

Всех взрослых конфликтов, обид и гроз.

Ну как же рука только поднимается

На ужас в глазах и потоки слез?!

И можно ль распущенно озлобляться,

Калеча и душу, и детский взгляд,

Чтоб после же искренно удивляться

Вдруг вспышкам жестокости у ребят.

Мир жив добротою и уваженьем,

А плетка рождает лишь страх и ложь.

И то, что не можешь взять убежденьем, —

Хоть тресни — побоями не возьмешь!

В ребячьей душе все хрустально-тонко,

Разрушим — вовеки не соберем.

И день, когда мы избили ребенка,

Пусть станет позорнейшим нашим днем!

Когда-то подавлены вашей силою,

Не знаю, как жить они после будут,

Но только запомните, люди милые,

Они той жестокости не забудут.

Семья — это крохотная страна.

И радости наши произрастают,

Когда в подготовленный грунт бросают

Лишь самые добрые семена!

1990

«Всегда, везде, еще с утра…»

Всегда, везде, еще с утра,

Скользя на лыжах или санках,

В лесу, на лагерных полянках,

Шумя, резвится детвора.

Ах, как светла душа лучистая,

И жизнь ясна как раз, два, три.

У ребятни веселье чистое,

Как луч, звенящий изнутри.

А взрослые живут иначе.

Тут все: и горе, и грехи,

И труд, и праздник, и стихи,

И сердце то поет, то плачет.

Не все у них светло и дружно:

То — день, то — мрак, то серый дым.

И им подчас бывает нужно

Веселье подогреть спиртным.

У стариков же тлеют души

Уже без бурь и лишней смелости.

У них все лучшее — в минувшем,

В далеком детстве или зрелости.

И память штопает портнихою

Цветистый плащ былых желаний.

У стариков веселье тихое,

Чтоб не спугнуть воспоминаний.

1990

Артистка

Концерт. На знаменитую артистку,

Что шла со сцены в славе и цветах,

Смотрела робко девушка-хористка

С безмолвным восхищением в глазах.

Актриса ей казалась неземною

С ее походкой, голосом, лицом.

Не человеком — высшим божеством,

На землю к людям посланным судьбою.

Шло «божество» вдоль узких коридоров,

Меж тихих костюмеров и гримеров,

И шлейф оваций, гулкий, как прибой,

Незримо волочило за собой.

И девушка вздохнула: — В самом деле,

Какое счастье так блистать и петь!

Прожить вот так хотя бы две недели,

И, кажется, не жаль и умереть.

А «божество» в тот вешний поздний вечер

В большой квартире с бронзой и коврами

Сидело у трюмо, сутуля плечи

И глядя вдаль усталыми глазами.

Отшпилив, косу в ящик положила,

Сняла румянец ватой не спеша,

Помаду стерла, серьги отцепила

И грустно улыбнулась: — Хороша…

Куда девались искорки во взоре?

Поблекший рот и ниточки седин…

И это все, как строчки в приговоре,

Подчеркнуто бороздками морщин.

Да, ей даны восторги, крики «бис»,

Цветы, статьи «Любимая артистка!»,

Но вспомнилась вдруг девушка-хористка,

Что встретилась ей в сумраке кулис.

Вся тоненькая, стройная такая,

Две ямки на пылающих щеках,

Два пламени в восторженных глазах,

И, как весенний ветер, молодая.

Наивная, о, как она смотрела!

Завидуя… Уж это ли секрет?!

В свои семнадцать или двадцать лет

Не зная даже, чем сама владела.

Ведь ей дано по лестнице сейчас

Сбежать стрелою в сарафане ярком,

Увидеть свет таких же юных глаз

И вместе мчаться по дорожкам парка.

Ведь ей дано открыть мильон чудес,

В бассейн метнуться бронзовой ракетой,

Дано краснеть от первого букета,

Читать стихи с любимым до рассвета,

Смеясь, бежать под ливнем через лес…

Она к окну устало подошла,

Прислушалась к журчанию капели.