Духовная культура средневековой Руси - [127]
Так что слова Тимофеева «яко отступив в тайне со онеми, яко жидовствующе» имеют смысл конкретно–исторического сравнения. Сам Тимофеев не раз предупреждает будущих читателей, что он не ставит целью писать о всех известных ему исторических событиях, что иные из них он вовсе опускает, о других говорит походя, не стремится к последовательности изложения, а в общем рассчитывает на читателя, способного додумать то, чего автор не договорил. Нас же интересует и тот историко–философский материал, который в сочинение Тимофеева прямо не вошел или же вошел отчасти, но влиял на ход мысли, на выдвижение тех или иных проблем, актуальных в его время и вместе с тем имевших исторические прецеденты. Умственному взору Тимофеева не случайно представала ересь «жидовствующих», коща он пытался вникнуть в первоначала и первопричины социальных коллизий, обострявшихся с течением времени и достигших апогея в годы его жизни. Их религиозно–реформационная концепция не могла не выглядеть в глазах Тимофеева вопиющим примером «непослушного самовластия рабов».
Мы не располагаем сведениями об источниках, служивших Тимофееву, коща он обновлял в памяти историю «жидовствующих». Наиболее вероятно, что о них он знал по «Просветителю» Иосифа Волоцкого. В начале XVII в. сочинения Иосифа Волоцкого как бы обрели «второе дыхание». В истории рукописной традиции сочинений волоцкого игумена подавляющее большинство составляют списки первой половины XVII в., а первое место среди них принадлежит спискам начала XVII в.[693]
«Временник» несет отблеск эсхатологических представлений, созвучных его автору, повлиявших на систему его историософии. Дань времени, полному «бурь гражданских и тревоги», и дань историческому прошлому, «двоемыслию» конца XV в., выразившемуся в противоборстве ортодоксов и еретиков и отчасти предвосхитившему и «двоемыслие» начала XVII в.
Уже сочинения Палицына и Тимофеева направляют внимание не только на события социально–политической борьбы времен смуты, осложненной и обостренной действиями интервентов, но и на явления идеологической борьбы. На драматическом отрезке отечественной истории первой четверти XVII в. звучал голос народных низов, на который публицисты отозвались тревогой и страхом. Эти чувства владели ими настолько, что в их негодующих отзывах смыты реалии, стерты живые черты противоборствующей стороны, почти все потонуло в общей, хотя и выразительной, оценке Тимофеева: «непослушное самовластие рабов». Публицисты не полемизировали со своими противниками, не до полемики было, разве что принять на себя долю ответственности за «рабское самовластие» и предаться запоздалым раскаяниям, что нашло место в «Сказании» Авраамия Палицына.
Но и восставшие массы оставили мало свидетельств об идеологическом счете, который они предъявили господствующим верхам, светским и духовным. Это не свидетельствует об отсутствии идеологической мотивации действий восставших. Конфронтирующие стороны отлично знали, чего они хотели и добивались в борьбе. Скромными данными о лозунгах и требованиях, выдвигавшимися восставшими, мы располагаем, но размах и накал борьбы был велик и наличные данные не дают представления об умственном кругозоре тех, кто находился в авангарде борьбы. Мы сказали, что в гневных отзывах на «непослушное самовластие рабов» почти потонули идеологические реалии. Но и «почти» не так мало. В них указан адрес — беглые холопы старшего и младшего поколений, нашедшие убежище в западнорусских землях, возвратившиеся, влившиеся в состав восставших и выделявшиеся — об этом недвусмысленно у Палицына — активностью своих действий. Пойдем по этому адресу, отдав должное тому, что в среде белорусских и украинских соплеменников беглые русские холопы и крестьяне могли вольготнее выражать свои мнения: все же они находились за пределами досягаемости прежних господ и карающей руки политической и церковной власти. Вспомним и об устойчивой с конца XV в. традиции вынужденного побега в литовские пределы русских вольнодумцев, которых на Руси ждали в лучшем случае монастырские тюрьмы, а в худшем инквизиционные костры, как это и произошло в Москве и Новгороде в рождественские дни 1504 г.
К судьбам русских вольнодумцев за русским рубежом мы уже обращались в книге «Реформационные движения в России XIV — первой половины XVI в.» в 1960 и в 1977 г. в книге «Народная социальная утопия в России. Период феодализма». На этот раз нас особенно интересует судьба русского вольнодумства, как она сложилась во второй половине XVI — первой четверти XVII в. в условиях массового, разнослоевого и многовариантного реформационно–гуманистического движения в Литве и Польше. На этом театре развернулись реформацион- но–гуманистические движения не только местного, но и общеевропейского характера и значения.
