Духовная культура средневековой Руси - [126]

продемонстрировать враждебность пищевым запретам («поставляху мяса на дискосех и в потирех питие»). Едва ли этого не понимал и автор «Сказания», которого масштаб антицерковной борьбы заставил поглубже взглянуть на причины ее, чем это делали предшествовавшие ему обличители ересей. Причины названы примерно такие же, что и гораздо ранее, были названы Пересветовым, коща он писал про «Божию кару», постигшую греческое царство и греческую церковь: иконы ее были забрызганы слезами и кровью простых людей, их мученический вопль достиг неба. Автор «Сказания» пишет, что храмы воздвигаются за счет лихоимства и «грабления». «Да, есть, — пишет он, — и «красные» образы в храмах, есть над ними и «колокола великиа… да гласом тех славни будем». И с большой силой за этим: «А еже выпили тех звону восходит глас во уши Господа Саваофа бедных и нищих и обидимых от нас и в суде неправедно осужденных по посулам, и о том не брегут»[682]. И его общий вывод: «И не явно ли бысть всем нам праведное гневобыстрое наказание от Бога за вся таа сотво- реннаа от нас злаа!«[683] Автор «Сказания» — яркая индивиду- алыюсть, перо у него свое, но не попадались ли в его руки и сочинения Пересветова?

Не отдал ли автор «Сказания», пусть и скромную, дань еретическим учениям XV‑XVI вв., коща писал: «Писано бо есть, «яко вы есте храм Бога жива…» Яко же глаголет Златоустый Иоанн: «Храм не стены камены или деревяны, но народ верных». Такожде и Павел, сосуд избранный вопиет к нам: «Аще кто растлит храм Божий, растлит сего Бог». Кто же растли храм Божий? Не мы ли суть?«[684] Здесь само собой напрашивается и параллель между «Сказанием» Авраамия Палицына и сочинением его белорусского современника Меле- тия Смотрицкого «Фринос или Плач восточной церкви», написанном в 1610 г. Мелетий Смотрицкий был свидетелем распространения религиозно–реформационных идей среди населения западнорусских земель. Он был и свидетелем настойчивой политики окатоличения, проводимой духовенством римской церкви при деятельнейшем участии польских и литовских феодалов. И мало что он мог сказать в защиту и оправдание православной церкви. Критика, которой подвергали православную церковь еретики, — среди них были и беглые холопы московские, — была до наглядности убедительной. Оставалось оплакать церковь, что и сделал в своем сочинении Мелетий Смотрицкий. Это же сделал кратко, но совершенно в том же духе Авраамий Палицын.

Примем во внимание другой выдающийся памятник русской общественно–политической мысли начала XVII в. — «Временник» Ивана Тимофеева. В исследовании «Дьяк Иван Тимофеев и его «Временник», сопутствующем публикации памятника, О. А. Державина устанавливает, что основная часть «Временника» написана Иваном Тимофеевым на отрезке 1610— 1617 гг.[685] Однако Иван Тимофеев продолжал работу над «Временником» еще и в 1627—1628 гг.[686]

В качестве памятника общественной мысли «Временник» нашел глубокого и оригинального исследователя в лице И. И. Полосина, посвятившего «Временнику» работу «Иван Тимофеев — русский мыслитель, историк и дьяк XVII в.«[687]

Исследуя философско–исторические взгляды Ивана Тимофеева, Полосин, как на их «наиболее древний пласт», обращает внимание на мысли «о кончине мира». Поскольку Тимофеев начало своего исторического повествования ведет от Ивана III, постольку вполне уместно напоминание исследователя, что наступление «кончины мира» ожидалось в 1492 г., что шли споры вокруг этих ожиданий: «жидовствующие ее отрицали, Иосиф Волоцкий настойчиво ожидал»[688]. В самом деле, Тимофеев неоднократно на протяжении «Временника» обращается к представлениям о кончине мира, и в его философско–истори- ческих построениях они составляют начальное звено. «От проблемы антихриста и «последних лет», — пишет И. И. Полосин, — автор перешел к проблеме греховного Адамова «самовластья», от нее — к проблеме государя–тирана и обязанностей правительства (бояр и церковников) оказывать тирану сопротивление»[689]. Тимофееву были известны события общественно–политической борьбы времен Ивана III, хотя и глухо он повествует о том, что как раз «еща же к концу лета грядяху», — это и есть канун споров о роковом 1492 годе, — начались ослабление страха «рабов» ко «владыкам» и сопутствующее этому «щэевращение» древних «благоустановлений» и «добрых обычаев»[690].

Одним из выдающихся событий этого времени, надолго запечатлевшимся в памяти потомков, было еретическое движение «жидовствующих». К нему приложимо то, что пишет Тимофеев об ослаблении страха рабов ко владыкам, к нему приурочивает и текст «Еща же к концу лета грядяху». Мы не хотим сказать, что одних только «жидовствующих» имел в виду Тимофеев, коща относил начало всех бед и зол, постигнувших московское государство, ко времени Ивана III. Но едва ли, взявшись за исторический труд, Тимофеев не знал того, о чем спустя много лет после него с тревогой напоминал царский стольник Бегичев. Впрочем, во «Временнике» содержится указание на то, что с историей ереси «жидовствующих» Тимофеев был знаком и, скорее всего, по «Просветителю» Иосифа Волоцкого.

В отрывке, следующем за главой о Василии Шуйском, Тимофеев пишет об испытаниях, выпавших на долю населения Новгорода во время оккупации его шведами. В то время как одни нищенствовали и голодали, другие сотрудничали с оккупантами и обогащались, но делали это не в открытую, а под видом служения как иноземным поработителям, так и порабощенным. Эти другие, по словам Тимофеева, были преданы шведам, их сердца и души пламенели желанием перейти в их веру, изменив православию. Здесь мы и находим указание, о котором сказано выше. Тимофеев пишет о сотрудниках оккупантов: «… на обою ногу храмлюще, пременяя, душами же возжени и сердцы горяху приложением ко Еллином (язычникам в понимании Тимофеева. — А К.); паче своея веры и господ сущих нам от века почтоша и, мнетися, яко отступив в тайне со онеми (тайно приняв «эллинство» — язычество. — А