, сказала его мать. И только лишь позднее, когда он понял, в чем особенность старого Адомайта, а это означало, заглянул к нему в душу, познал его внутренний мир, тот самый внутренний мир якобы чокнутого, по общему убеждению, человека, он смог полнее осознать, в чем мудрость Адомайта, сидевшего каждый день на берегу. С одной стороны, Адомайт проявлял страстный интерес к природе, был ее знатоком, увлеченно разглядывал цветочки и травинки и слушал голоса птиц, названия которых знал безошибочно. Адомайт считал, что каждый разумный человек когда-нибудь да должен заинтересоваться растениями и птицами. И он не видел разницы между увлечением травами и птицами и пристрастием к книгам, картинам и музыке — кто хочет одного, тот обязательно поинтересуется и другим, из этого и складывается человеческое бытие, но то были рассуждения, не принимавшиеся всеми и везде безоговорочно, тем более во Флорштадте. Во Флорштадте люди делали свою работу, и сверх того им больше ничего не было нужно, ничего другого они даже не хотели понимать. В течение долгого времени Адомайт предпочитал общение с природой общению с флорштадтцами. Он неотрывно смотрел в плавно текущие воды Хорлоффа, и ему это не надоедало, но жители Флорштадта не понимали этого естественного для разумного человека интереса к реке. То, что течение жизни идеально отражается в течении вод и что это не просто классическая, пусть и абстрактная идея, а конкретные, поддающиеся наблюдению и ежеминутно изменяющиеся формы жизни, этого они, флорштадтцы, понять не могли. Они знали только одно: как спустить сточные воды в Хорлофф, а ночью выбросить туда же мусор и чтоб никто этого не увидел. Адомайт, сидя на берегу Хорлоффа, видел и то, и другое — реку как отражение бытия и то, какое опустошение и загрязнение несет природе цивилизация, угнездившаяся на полях и лугах Веттерау. Поэтому-то он и ходил каждое утро к лётному полю. Он вставал в шесть часов, и первой его утренней разминкой было отправиться именно туда, потому что он ненавидел самолеты, считая их самым большим злом для флорштадтской низины, и само лётное поле, захватившее пойменные луга. Это был аэродром, не являвшийся предметом необходимости, потому что речь шла о лётном поле для спортивных самолетов, то есть таком месте, откуда летчики частного авиаклуба взмывали в воздух исключительно ради собственного приятного времяпрепровождения. Сколько же денег выбрасывают ежедневно на ветер эти жители равнины Веттерау, вот что не переставало удивлять Адомайта, экономно и в трудах прожившего свою жизнь. Уже тот шум, который учиняли самолеты при старте, отзывался несказанной болью в душе Адомайта, большого любителя птиц, умевшего с огромным искусством подражать их голосам, например свисту скворцов, и именно эта боль заставляла его приходить сюда каждое утро или хотя бы прогуливаться поблизости, чтобы иметь возможность прицельно и детально разглядеть, как из небольшого ангара выкатывают самолеты и заправляют их горючим, как выглядят пилоты с ворохом оплаченных счетов в руках etcetera. Конец всему, и песенка спета, Адомайт вот уже два часа лежит закопанный в земле. И пока Шоссау продолжал еще какое-то время прокручивать все в голове — похороны и все то, что было связано с Адомайтом, он дошел на своем пути через Флорштадт до Верхнего Церковного переулка. А там ему повстречался Антон Визнер. Визнер уже оседлал мопед, мотор взревел, и он помчался навстречу Шоссау на максимальной скорости, какую только была способна развить вылизанная до последнего винтика машина. Визнер сделал при этом такое лицо, будто он сосредоточен на весьма неотложном деле и очень спешит, боясь опоздать. Впрочем, могло случиться и так, что он просто не заметил Шоссау. Производя страшный треск и шум, он завернул за ближайший угол. В палисаднике своего дома стояла фрау Вебер, она задумчиво смотрела вслед внуку, пока треск и выхлопы мопеда не затерялись в глуши пересекающих друг друга переулков. Ах, Шоссау, сказала она, ее внук Антон закончил в этом году школу, а сам все такой же, как прежде. Никак не хочет становиться взрослым. С утра до ночи носится на своем мопеде и делает всякие глупости. И слишком много пьет. Совсем пропащим стал. Шоссау посмотрел на старую женщину. На ней был рабочий фартук. А у него ведь ловкие руки, она это знает, он разбирается в инструментах и постоянно что-то мастерит у Буцериусов во дворе, ковыряется в моторах вместе со своим дружком. Так надо же пойти учиться. Почему он не хочет овладеть каким-нибудь ремеслом? Ведь Курт Буцериус уже учится! И потом, эта затея с Китаем. Шоссау, ну скажи сам, что за сумасбродная идея отправиться на микроавтобусе в Китай! Когда человек ничем путным не занят, ему в голову всегда лезут разные глупые мысли. Сейчас он работает на рынке стройматериалов в Райхельсхайме, это совсем не то, что ему нужно. Нет, сказал Шоссау, это действительно не настоящее дело для него. Она: он интеллигентный мальчик, ее Антон, он и ребенком был очень смышленым. А теперь? Теперь он похож на беспризорника. Нуда, конечно, поддакнул Шоссау. И пошел своей дорогой дальше, не придав этой встрече никакого значения. Он повернул сначала в сторону лесосеки, а уже оттуда прошел в Нижний Церковный переулок. Как и частенько за последние десять лет, привычным для него путем до самого порога дома Адомайта. С этим переулком его связывали бесконечные воспоминания. Отбросив терзавшие его до того мысли, скорее даже повинуясь подсознательному инстинкту, он приблизился к дому и отпер дверь. Поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Там по-прежнему все оставалось на своих местах. Одежда Адомайта висела в шкафу в его рабочей комнате, газеты, собранные убирающейся в доме женщиной, лежали стопкой в горнице на столе. В кухне все выглядело так, словно Адомайт сейчас войдет, сядет на стул перед сервантом и начнет крошить на мелкие кусочки зеленые стручки фасоли. Шоссау достал из серванта стакан, налил себе из-под крана воды и направился в горницу, там он подошел к окну и стал смотреть вниз на переулок. Во всех домах за последние два десятка лет понаделали новых дверей, новых окон с толстыми резными стеклами, обновили облицовку домов, заменив старую новыми синтетическими материалами. Единственным домом во всем Нижнем Церковном переулке, где еще сохранились деревянные перекрытия, был дом Адомайта. Господь Бог не дал человеку одного — уметь довольствоваться малым. В этом Себастьян Адомайт был абсолютно прав. Внутренний зуд беспокойства гнал флорштадтцев в расположенные на окраинах огромные строительные супермаркеты, там они листали толстые каталоги, выискивая образцы нового цветного оконного стекла, чтобы потом заменить им старое, добротное, которое прослужило бы еще не один десяток лет. Но людям постоянно нужно занятие, и они находили его в замене старинной натуральной черепицы новомодной синтетической. Самое позднее, лет через пятнадцать кто-нибудь из них непременно придет к (крайне необходимой, по их мнению) мысли, что пора обновить все окна в доме, прибегнув к
