Дух Меркурий - [104]

Выражение Клагеса «дух — это враг души» могло бы стать лейтмотивом для характеристики того, как Фрейд понимал больную душу. Везде, где только было возможно, лишал он «дух» властных полномочий, видя в нем всего лишь обладателя того, что ему не принадлежит, и силу, осуществляющую вытеснение; делал он это, сводя его к «психологической формуле». Как-то раз в ходе одной беседы, имевшей принципиальное значение, я постарался, чтобы он лучше понял смысл выражения «probate spiritus si ex Deo sint»[804]. Успеха я, к сожалению, не достиг. Так что судьба должна была, очевидно, взять свое. Можно оказаться полностью захваченным той или иной идеей, если своевременно не отдать себе отчета в том, почему она приобретает над нами влияние. Когда-нибудь следует спросить себя: «Почему эта мысль настолько овладела мною? Что бы это значило для меня лично?» Такое просветляющее сомнение может уберечь нас от опасности полностью и без остатка стать жертвами собственных идей.

«Психологическая формула» — это всего лишь мнимое противостояние той демонической жизненной силе, которая вызывает неврозы. В действительности же побеждает «духов» лишь дух, а не интеллект, подобный в лучшем случае верному фамулусу Вагнеру, а потому вряд ли пригодный для изгнания демонов.

ЧАСТЬ IV

ПОЗДНИЕ МЫСЛИ [805]

Для того, чтобы понять, в чем заключается смысл моей жизни, рассуждения этой главы совершенно необходимы, хотя читателю они могут показаться, пожалуй, чересчур теоретическими. Но эта «теория» принадлежит к формам моего существования, она представляет собой тот образ жизни, который необходим мне, как пища и питье.

I

Весьма примечателен в христианстве тот факт, что оно уже в своей догматике предполагает процесс изменения, происходящий в Божестве, т. е. исторические превращения в «ином мире». Осуществляется это в форме нового мифа о некоем расколе, произошедшем на небесах, и впервые проявляется в мифе о сотворении, где выступает змееподобный противник Творца, который побуждает первых людей к неповиновению, обещая умножить их знания (scientes bonum et malum[806]). Еще одним указанием на этот процесс изменения служит падение ангелов, «обращенное» вторжение мира людей в область непостижимых сущностей. Ангелы суть особого рода гении. Они всегда именно таковы, каковы суть, и не могут стать иными: существа, сами по себе лишенные души, представляющие собой не что иное как мысли и прозрения их Создателя. В случае с падением ангелов речь идет главным образом исключительно о «злых» ангелах. Они-то и становятся причиной известного следствия — инфляции, какое мы сегодня можем наблюдать на примере реализации грез диктаторов: ангелы вместе с людьми порождают племя гигантов, которое в конце концов приходит к намерению пожрать также и самих людей, как повествует о том Книга Еноха.

Наконец, третья и наиболее важная стадия в развитии этого мифа — воплощение Бога в человеческом облике, осуществление ветхозаветной идеи священного брака и последствия этого. Уже во времена раннего христианства идея инкарнации возвышается до представления о «Christus in nobis»[807]. Вместе с тем эта недоступная познанию целостность вторгается в область внутреннего опыта человека и дает ему ощущение своего существа как целого. Это стало решающим результатом не только для него, но и для Творца: в глазах, избавленных от тьмы. Он проясняет Свои таинственные свойства и превращается в summum bonum[808]. Этот миф оставался действенным и неизменным на протяжении тысячелетия, пока в XI в. не стали заметны признаки дальнейшего движения мысли[809].

С тех пор симптомы беспокойства и сомнения постоянно множились, пока к концу второго тысячелетия не начал вырисовываться образ мировой катастрофы. Речь идет прежде всего об угрозе со стороны сознания. Эта угроза состоит в феномене гиганта, иначе говоря, в гордыне сознания: «Нет ничего превыше человека и дел его». Оказалась утраченной потусторонность христианского мифа, а вместе с тем и христианское представление о целостности, осуществляющейся в потустороннем мире.

Свет сменяется тенью, другой стороной натуры Творца. Подобное развитие достигает своей вершины в XX столетии. Теперь христианский мир действительно противостоит принципу зла, а именно — откровенному беззаконию, тирании, лжи, рабству и подавлению мысли. Правда, эта манифестация неприкрашенного зла приобрела, кажется, у русского народа перманентный характер, но первый мощный взрыв вызвала у немцев. Тем самым стало совершенно очевидно, в какой мере выхолощено христианство XX в. Однако при этом зло не дает приуменьшить себя эвфемизмом privatio boni[810]. Зло стало несомненной действительностью. Мы вынуждены научиться как-то обращаться с ним, ибо оно желает сосуществовать. Возможно ли тут обойтись без очень больших потерь, заранее не скажешь.

Во всяком случае, мы нуждаемся в новой ориентировке, т. е. в метанойе[811]. Кто прикасается ко злу, тот подвергается серьезной опасности впасть в него. Таким образом, отныне непозволительно «впадать» — и даже в добро. Так называемое добро, в которое впадают, утрачивает свой моральный характер. И не то чтобы оно сделалось худом само по себе, но только оно порождает дурные последствия, если в него впадают. Всякая форма хронического отравления есть зло — безразлично, идет ли речь об алкоголе, морфии или идеале. Более непозволительно дать себе увлечься крайностями.