Дуэль в Кабуле - [8]

Одним из них было «чрезвычайное происшествие» в Виленской гимназии.

3 мая 1823 года гимназист пятого класса написал на школьной доске:

«Да здравствует конституция 3 мая! О, как сладки воспоминания о ней для нас, поляков, но нет человека, который бы доискивался ее… Поляки, восстаньте для защиты вашего великого дела!»

Крамольная надпись стала известна литовскому генерал-губернатору… Он немедленно послал в Варшаву донесение великому князю Константину. Константин передал его Новосильцеву. Новосильцев тотчас выехал в Вильно, чтобы лично руководить разысканием и уничтожением корней и побегов крамолы.

Днем и ночью производились допросы арестованных и свидетелей. Запугивания, провокации, даже побои — все было пущено Новосильцевым в ход, чтобы раздуть дело и представить студенческие и ученические организации как опаснейший заговор, угрожавший самому существованию Российской империи.

О следствии в Вильно, об арестах, о допросах и об их жестоких методах весть быстро разошлась по Виленскому учебному округу и взбудоражила гимназии и училища. Докатилась она и до Крожей, и возбуждение охватило «черных братьев».

— Нужно действовать, — сказал по окончании классов Виткевич президенту Янчевскому. — Нельзя спокойно смотреть, как гибнут наши соотечественники, наши товарищи.

— Что ты предлагаешь?

— Поднимем всех! В Крожах, в Россиенах, в Кейданах — повсюду пусть раздастся клич: «Смерть тиранам!»

— Хорошо! Приходи вечером ко мне.

Это было 27 ноября 1823 года. В десять часов у Янчевского собрались «черные братья». Последним пришел Виткевич. Войдя в небольшую, освещенную двумя свечами комнату, Ян сбросил мокрый плащ и вытащил из внутреннего кармана куртки тетрадь.

— Слушайте, вот что я написал!

Он развернул тетрадь и, почти не глядя в нее, звенящим голосом начал читать, и глубоко сидящие черные глаза горели необычным для этого спокойного юноши огнем.

«Сородичи! Рожденный от крови польской и не будучи в силах сносить рабства, я призываю свергнуть его! Но о горе! Слезы прерывают речь мою, и я едва могу говорить. Иосиф, князь Понятовский! Возмог ли бы ты допустить, чтобы с отечеством твоим поступали так, как не решился бы поступать ни один великодушный монарх! Во что обратилось отечество твое? Увы, так допустили боги… К свободе, братья, к свободе! Не покоряйтесь варварам, пусть покорятся они вам».

— Виват! — не утерпев, воскликнул Зеленевич. Виткевич поднял руку, чтобы ему не мешали, и продолжал полным скорби голосом:

«О Наполеон! Я обращаю к тени твоей свой слабнущий голос. Мы видим теперь правду в горести, лукавство в веселии, коварство в почете, но не видим свободы. Воодушеви же поляков, чтобы они не несли ига чужеземного!.. В юношестве польском еще отзывается дух свободы, который не погаснет вовеки; в нем играет еще Костюшкина кровь. Крожское юношество! Да возбудится я в тебе дух свободы! Пожертвуйте, братья, собою для завоевания свободы, умоляю вас во имя отчизны! Будьте же готовы прийти к нам на помощь, когда ее потребуем, а письма эти распространяйте между лучшими, храня полную тайну. Да здравствует конституция и ее могущественная сила — свобода, единство, независимость! Да живет в веках Польша!»

Миг молчания, и все вскочили, окружили Яна, подняли на руки, чтобы качать.

— Стойте, стойте, братья, это еще не все!.. Виткевич помахал в воздухе своей тетрадкой.

— Дайте дочитать до конца.

Его бережно опустили на пол, и «черные братья» услышали письмо, адресованное директору гимназии Девяте:

«Высокомыслящий пан директор! Дело, в котором народ ждет от тебя помощи, таково: ты знаешь состояние политических обстоятельств и потому можешь знать, чего требует отечество от своих сынов. От особы твоей мы больше ничего не требуем, как только не препятствовать нам, когда мы употребим в дело несколько десятков вверенных тебе юношей. Не разрывай уз единства, не откажи в своей помощи, почтенный муж, но действуй с осторожностью и в тайне. Народ вопиет из глубины пропасти. Разврат, нега и попрание прав есть гибель его. А деспотизм и неволя — наказание тем, кто не радеет о его свободе.

Дело свое мы предпринимаем, руководствуясь правотою совести. Мы не боимся, хотя и знаем, что обнаженное оружие сеет страх и смерть».

Янчевский обнял Яна, поцеловал его в губы, прижал его правую руку к своему сердцу.

— Теперь идем! — вскричал пылкий Игнац Зеленевич. — Идем, и пусть знают, что в нас — Костюшкина кровь!

— Куда «идем»? — спокойно спросил Томаш Песляк. — Теперь ночь, все спят.

— Ночь — наш союзник. Мы «черные братья», — сказал Виткевич. — Под ее покровом мы разбросаем наши воззвания по городу. Надобно их переписать побольше.

— Верно, верно, — раздались голоса. — Давайте будем писать.

Янчевский взял из рук Виткевича его тетрадь, поднес ближе к своим близоруким глазам, всмотрелся в написанное и покачал головой.

— Наши почерки хорошо известны в гимназии.

— Я своему младшему брату дам, переписать, — сказал Сухоцкий. — Он не учится в нашей гимназии.

— А я умею писать по-писарски, как в канцелярии, и напишу за эту ночь пять штук, — обещал Томаш.

— Прекрасно, и я тоже напишу два или три листа, — прибавил Ивашкевич. — Только вот что, Ян, добавим к письму пану директору такие слова: «Призывая на вас благословение отчизны, я удаляюсь в южные страны». Пусть думает, что это написал чужестранец, тогда нас не будут разыскивать.