Дуэль - [16]

Теперь он говорил совсем тихим, отрешенным голосом:

— Когда она поднялась уходить, то коснулась пальцем моего лба — вот тут, между глазами. Ее палец был горячим, и я почувствовал, что меня как будто обожгло. Это было больше двадцати лет назад. Она сказала мне: «Эти рисунки — последнее, что я нарисовала, Генрих. Больше я не никогда притронусь к кисти. Я больше не могу рисовать». Я стоял перед ней с закрытыми глазами, и у меня на лбу горел ожог, точно клеймо, которое поставил ее палец. А когда я открыл глаза, ее уже не было.

Розенталь медленно качал головой, глядя перед собой невидящими глазами. Меня душила горечь, тяготил этот груз чужих и таких печальных воспоминаний.

И тут хлынул наконец наш первый зимний дождь.

Глава восьмая ПРОЩАЙ, РОЗЕНТАЛЬ

Часы показывали двенадцать. Только что я распрощался с Розенталем. Никогда раньше я не прощался так с кем-нибудь. Даже когда Элиша уезжал в Хайфу, я знал, что он когда-нибудь вернется в Иерусалим и, уж во всяком случае, мы с ним сохраним связь, по крайней мере в письмах. Но на этот раз я прощался с человеком, которому, скорее всего, предстояло умереть. Это было совершенно невообразимо. Я просто не мог себе этого представить. Шел дождь, но я так и продолжал сидеть на камне. Розенталь с удовольствием втянул в себя влажный холодный воздух и сказал:

— Первый дождь…

А я подумал про себя… ну, вы сами понимаете, что я подумал. Как бы этот первый дождь не стал для него и последним.

Я уже не пытался убедить его отказаться от их затеи, отменить эту нелепую дуэль. Я не напоминал ему снова и снова, что мы находимся не в Иерусалиме 1946-го, а в Иерусалиме 1966 года. Все это он прекрасно знал и без меня. Ведь он сам вчера вечером сказал мне:

— Что за невежественный дикарь этот Шварц! Ему кажется, что мы всё еще находимся в Германии начала века!

Но при всем том я и сам понимал, что сейчас уже невозможно отменить то, что решено. Шварц бросил ему вызов, и Розенталь не мог от него уклониться.

— Все мои друзья будут крайне удивлены, если услышат, что я отказался от дуэли, — снова сказал он. Розенталь имел в виду своих товарищей давних лет, тех стариков, с которыми проводил вечера в кафе «Коралл» и вместе с которыми основал патруль для охраны памятных мест Иерусалима. — Они будут презирать меня, — повторил он.

Лишь теперь я заметил, что он одет праздничней обычного. Под тяжелым плащом на нем были клетчатый пиджак, черные брюки и белая, отглаженная рубашка. Только кеды выглядели неуместно. Я сказал ему, что он очень красиво оделся, но он горько усмехнулся и сказал, что по случаю столь торжественного события, как предстоящая встреча со Шварцем, он извлек из шкафа весь свой старый гардероб.

— Уж если сходить с ума и возвращаться на пятьдесят-шестьдесят лет в прошлое, так пусть это хоть выглядит красиво. — Он наклонился ко мне и сказал с кривой улыбкой: — Я даже решил купить себе розу и воткнуть в петлицу, — и как-то странно засмеялся.

Тут я подумал, что он, возможно, уже привык к этой идее — к дуэли, и к револьверам, и к возвращению во времена своей молодости. Может быть, это даже начинает ему нравиться. Но я не стал его спрашивать. Он сам заговорил.

— Дуэль — это замечательный способ умереть, — вдруг объявил он сильным, каким-то не своим голосом. — Даже Пушкин, знаменитый русский поэт, и тот умер на дуэли.

Я подумал про себя, что не бывает «замечательного способа умереть». Но по-прежнему не сказал ничего. Теперь я уже понимал, что он находится где-то далеко от меня, в другом месте и другом времени, и от этой мысли мне стало еще грустней.

Но тут он сказал удивительную вещь.

— Как бы то ни было, — сказал он, — я решил сделать так, чтобы моя совесть была чиста.

— О чем вы? — спросил я.

Он открыл сумку, которую нес в руке, и вытащил из нее револьвер — тот потемневший от старости револьвер, который извлек накануне из своего чемодана. Стиснув его обеими руками, он прицелился в сосну, стоявшую на склоне холма. Два воробья прятались на ее ветке от дождя. Он повел ствол в их сторону, прикрыл один глаз и нажал пальцем на курок.

Я даже глаза зажмурил от страха. Теперь я был совершенно уверен, что мой Розенталь уже не совсем в себе. Выстрел заставил меня вздрогнуть. С гор вернулись и скатились на меня угрожающе-рокочущие звуки. Я открыл глаза. Два воробья по-прежнему сидели на ветке. Розенталь посмотрел на меня и засмеялся. Револьвер по-прежнему был в его руке, но никакой дым из ствола не подымался. То, что я услышал, был не выстрел. То были раскаты грома в грозовых тучах.

— Я не собираюсь заряжать свой револьвер, — сказал Розенталь. — Я выбросил из него все пули.

Я посмотрел на него, все еще ничего не понимая.

— Как это?! — воскликнул я. — Ведь револьвер Шварца наверняка будет заряжен!

— Вот именно, — ответил он. — А мой — нет. Так я сохраню и свою честь, и свою чистую совесть. От дуэли не откажусь, но и ни в кого не выстрелю. Я никогда не проливал чужую кровь, а в моем возрасте уже поздно менять привычки.

Я молча смотрел на него. Я подумал, что на его месте я бы так просто не сдался. Уж если идти на дуэль, то с заряженным револьвером, а может, даже с саблей, для пущей надежности. Но потом я подумал: а зачем? Что выиграет Розенталь, если и Шварц будет ранен? Отомстит ему? Какая это глупость — месть одного старика другому.