Дуэль четырех. Грибоедов - [206]

Не наслажденье жизни цель,

Не утешенье наша жизнь.

О! не обманывайся, сердце.

Мечты! меня не увлекайте.

Нас цепь должностей угрюмых

Опутывает неразрывно.

Когда же вглубь души проникнет

Хоть искра счастья и любви

Как неожиданно! как дивно!

Мы молоды и верим в рай, —

Но скоро бросишь кисть, и прочь

Бежишь от радужной палитры.

За ярко брезжущим виденьем,

Стой! смертный!

И вот мы,

И что ж с тех пор? — Мы мудры стали,

Ногой измерили пять стоп.

В душе создали тёмный гроб,

И в нём живых себя хороним.

Вот опытность! — её урок:

Принять ярмо чужих властей,

Надежду от...

И веру в собственную силу,

И дружбу, честь, любовь и всё...

Согреем душу тем, что было,

Как люди весело шли в бой,

Когда мы весело шли в бой,

И вера в нас жила,

Что так обманчиво и мило.

С тем бросил перо, свечи задул, дунув сильно, точно озлился на их догорающий свет, не став перечитывать, предощущая и без того, что выплеснул хаос и вздор, и, показалось, в то же мгновенье заснул тревожным, бесформенным, томительным сном, который не успокоил, не насытил его, а пуще разбил, так что пробужденье было длительно, неприятно, с тоской безысходной, с разбитыми членами, точно его долго чем попадя били во сне.

Нехотя выпил какой-то безвкусной, хорошо, если безвредной бурды, оказавшейся чёрным, несладким, для него нынче слишком жидко сваренным кофе, нехотя что-то надел на себя, с великим трудом натянул сапоги, принудил себя выйти на слабый осенний солнечный свет, резавший болью глаза, сощурился, сморщился, побрёл Бог весть куда, не различая прохожих и улиц, часа три спустя попришёл немного в себя, в ненарушимом молчании отобедал у Ховена, морщился и страдал, слыша во время стола презренный обыденный разговор, точно форменные служители градоправления сговорились нарочно поминутно его оскорблять плоскостью своих мимолётных суждений. После обеда выкурил до половины сигару, вдруг бросил её, резко поднялся, неверным языком пробормотал извиненья, пошёл вон, отметил едва, что бледное солнце заволоклось непроглядными тучами, чуть не безумный, едва взошёл в дверь, тотчас сел, не разглядевши на что: подобие табурета, камень, чурбан — и замер, точно замёрз; да и в самом деле, изрядно трясло.

Амбургер явился обнародовать глупую весть, что прискакал из Петербурга курьер и что, в какой уже раз, бумаг не привезли, без которых дипломатической миссии невозможно следовать далее в Персию; верно, в Аахене нечто стряслось, что инструкции Нессельроде задержал; вдруг попристальней вгляделся в него, заметался, запричитал, вихрем умчался, воротился чуть ли не той же минутой, таща за собой эскулапа — незнакомого, длинного, в чёрном, с золотой массивной печаткой на большом, да что-то уж слишком маленьком пальце, который приказал ему вовсе раздеться, обглядел, обстучал и, по обыкновению всех эскулапов, мудреных и важных, соврал, что у него расстройство серьёзное нервное или простуда, угнездившаяся внутри, не выступившая пока наружу; из двух этих зол ни расстройства, ни простуды не предпочёл, приказал неделю дома сидеть, всего лучше потеплей завернуться в постель и вспотеть; принял от Амбургера в левый карман и с достоинством грузинского князя, не переводимым на язык простых смертных, растворился в дверях.

Амбургер бережно его уложил, точно нянька, одеяло кругом подоткнул, близко присел на тот же чурбан, на котором он прежде камнем сидел, принагнулся дугой, поскорбел, в неосторожности непростительной упрекнул, чуждый климат гнилого Тифлиса ругнул, заговорил об городских новостях, из которых главнейшей была та, что Алексея Петровича ждут и что волей его добрая сотня курьеров скачет едва проходимыми тропами по горным аулам, призывая в Тифлис грузинских князей и старейшин лезгин, в этаких вздорах исправно просидел дотемна и, когда Александр, жалея его, сделал вид, что уснул, удалился, ступая на цыпочки, без малейшего шума, без скрипа притворивши скрипучую дверь за собой.

Он пожмурился, приподнялся, засветил свежие свечи, кем-то вставленные вместо сгоревших, поглядел пристально, не тотчас решась, приблизил вчерашний листок, по счастью не примеченный заметавшимся Амбургером, медлительно, с долгими остановками прочитал, ужаснулся, не поверив ни уму, ни глазам, и чуть не заплакал: всё написанное поспешно, стремительно, точно в бреду, представилось истинным бредом. Не один русский язык тут испытывал он, как то проделывал в Петербурге с Мольером, он тут сам себе неподкупный экзамен сдавал на зрелость собственной мысли, на верность руки. Какие мысли? Об чём? Какая способность к рифме и ритму? В водевилях пустое изливалось ровно, гладко, ручьём, а тут что за дичь? Обрывки чего-то, хромота, слепое ковылянье пера! Готовил, готовил — и вот курам на смех приготовил себя!

В помрачающем ум раздражении он чуть не разодрал в клочья проклятый листок, да в миг последний что-то громко ему помешало. Верно, Байрон сильно ему досадил или в самом деле он простудился, болезненным жаром горел, только раздирать ничего не хотел и этому чёртову Байрону изо всех сил желал доказать, что тоже не лыком шит и что напевные реченья дедов и прадедов не менее способны облекать серьёзные мысли в стихи, чем скрипучий деревянный британский язык, которым вдруг противно стало владеть. Воля яростно в нём напряглась. Он точно горячечным лбом уставился в стену и ни за какие пироги отходить не хотел.