Дуэль четырех. Грибоедов - [203]
С легкомыслием, свойственным отъезжающим в края неизвестные, Александр неторопливо, с видом полного равнодушия, мол, гость должен вежливым быть, задал непраздный вопрос:
— И ничего сделать нельзя, никаких перемен?
Роман Иваныч насупился, собрав морщины на лбу, пошевелил в воздухе пухлой рукой, изображая отрицательный жест, упавшим голосом произнёс:
— Хлопочу.
Хлопотуна было жаль, хлопотун, должно быть, изрядный, а смешон, куда как смешон. Александр улыбнулся одними глазами:
— И что же?
Роман Иваныч развернул пустую ладонь:
— Естественно, ничего, не берут-с в Петербург.
Александр хладнокровно перевёл разговор на другое, что истинно ему было любопытно:
— Хлопочите, непременно возьмут. А что предлагаете вы изменить в хозяйственном положении Грузии?
Роман Иваныч хозяйственной жилки был человек — тотчас видать, рассудительно отвечал:
— Надеюсь, колонисты, немцы приезжие, дадут нам достаточно хлеба, а более что? Как приохотить к производительному труду население, которое тысячу лет воюет между собой и с соседями, воинственности которому ещё не положен прочный предел? Вот лет пять обживётесь в здешних краях, так увидите сами, ежели, натурально, вас лихоманка не съест.
Александр поневоле вздохнул:
— В миссии я всего два года.
Роман Иваныч покрутил головой:
— Это вот жаль. Народам нетронутым образованные люди ох как нужны для совета.
Образованные люди точно повсюду нужны, да он в душе своей не слышал намеренья первобытным народам советы давать, он возразил:
— Авось как-нибудь своих заведут, если не для советов, так для того, чтобы было кого проклинать.
Роман Иваныч руками всплеснул:
— Помилуйте, батюшка, дело труднейшее, ещё возьмёт тысячу лет. И, позвольте, из чего проклинать?
Александр рассмеялся беспечно, однако ж прищурил глаза:
— Нам куда торопиться, мы подождём. А проклянут непременно, замучат до смерти — образованного человека отчего-то слишком не любят в своём-то отечестве.
Роман Иваныч покривился, почесал раскрытую грудь:
— Можно бы подождать и тысячу лет, когда бы не провинция империи нашей, а на что она нам, никак в толк не возьму, голь перекатная, нищета, теперь у нас от них боли голова.
Смешно ему стало, да он не согласиться не мог:
— Точно, голове нашей болеть и болеть, и долго болеть.
Они всё-таки окончили завтрак. В сопровождении инвалида — ветерана блистательных походов Суворова, отправился он на квартиру. Владелицей низкого туземного домика оказалась старая женщина в чёрной одежде, в чёрном платке до самых бровей, худая, морщинистая, с сухими глазами, хромая, с клюкой.
Инвалид с важным видом подал ей распоряжение на постой, казённый бланк желтоватой плотной бумаги, заполненный русским чиновником, конечно, по-русски, однако ж постояльца представил ей по-грузински, должно быть изъясняясь с трудом, поскольку угрюмая женщина несколько раз, отрывисто и гортанно, переспросила самородного переводчика, определённого в службу откуда-нибудь из-под Орла, затем заговорила быстро, порывисто, глядя пристально в недоумённое лицо незваного гостя, настойчиво дёргая ветхий рукав инвалида, чтобы переводил побыстрей. Инвалид добросовестно клонил голову, подставлял правое ухо, шевелил выцветшими морщинистыми губами, пересказывал с остановками, запинаясь, переменяя слова:
— Это она вам говорит, дело такое, говорит, что у неё там сын и муж, значится, в Персии, надо сказать. Просит найтить. Это как же? Что в стогу сена искать, бестолковый народ. Ещё говорит, что коли в миссии вы, так это ваш долг, то есть просит она Христом Богом. Говорит, персиянцы, злодеи, сгубили отца, её обесчестили, сволочи, азияты, под коленом жилу подрезали, чтобы, значит, долго помнила доблестных посланцев Аллаха, экие звери, в сраженьях двадцать три года пять месяцев как один день, а таких зверюг не встречал, а тоже попадались иные, увели мужа и сына двенадцати лет, стало быть, вырос, взрослый мужик, где же найтить. Говорит, станет вечно молиться за вас, это как водится, одной молитвой и жив человек.
Александр твёрдо сказал, зная, что лжёт:
— Хорошо.
Отведённая комнатка оказалась чуть не пустой, с голыми стенами, с потёртым ковром на полу, с широкой тахтой и низеньким столиком, за которым невозможно писать, с оконцем немногим более носового платка, так что в комнатке среди белого дня царил полумрак.
