Дуэль четырех. Грибоедов - [200]

Он оживился:

   — До возвращения Алексея Петровича мне как раз время некуда деть, а там к персиянцам в поход, тоже государева служба всё время волком прижмёт.

Чавчавадзе погладил книгу ладонью:

   — Вот и славно, пока время, учитесь у Байрона, учитель великий — подарок судьбы.

Он поверил не тотчас, с пылом вскричал:

   — Благодарю!

Они замолчали. Он Байрона нервно листал, вырывая на разных страницах бессвязные строки. Чавчавадзе неспешно, любовно потрошил свои бандероли. Нежданно-негаданно вечер настал. Свечи внесли. Надвигалась быстрая чёрная южная ночь. Он вскочил. Изъяснил, что обязан у Ховена быть. Благодарил ещё раз от души и простился.

Чавчавадзе проводил его до крыльца.

Экипаж дожидался.

Чавчавадзе что-то быстро, негромко сказал по-грузински. Высокий возница, грузин в белой папахе, в чернейшем веере бесподобно густой бороды, произраставшей от самых, тоже чернейших, бровей, так что углями сверкали только глаза на смуглом лице, молча кивнул и взялся за вожжи и плеть.

Чавчавадзе обернулся к нему:

   — Вас отвезут.

Он взобрался, уселся и нашёлся только спросить:

   — Когда снова в Тифлис?

Свет трепетал, вился дым факела у него за спиной, Чавчавадзе весь чёрный, с неразличимым лицом, таинственный, однако не мрачный, придвинулся, тихо ответил, точно он его видел во сне:

   — Как служба позволит. Я вас разыщу.

Александру сделалось одиноко и грустно, он уезжать не хотел и чуть не плача выдавил из себя:

   — Буду рад.

Чавчавадзе что-то почувствовал, ласково потрепал его по задрожавшей руке:

   — До свидания.

Возница что-то крикнул гортанно и резко, лошади взяли с места дружно и бойко, колеса мягко зашелестели по песку въездной аллеи, затем заскакали на неровных камнях мостовой, верно изготовленной ещё простодушным уменьем местных циклопов прямо из обломков скалы, и коляска вскоре, по счастью, остановилась перед ярко освещённым европейскими фонарями подъездом, и возница, не обернувшись к нему, что-то по-своему пробурчал и указал свёрнутой плетью на дверь.

Одиночество и грусть растрясло на несносных камнях. Go ступеньки Александр спрыгнул легко, в горячую ладонь возницы вложил серебряный рубль, точно царской щедростью отвечал на его суровую неприветность, с достоинством, но проворно вступил в освещённые обширные сени и приказал доложить о себе.

Некрасивый лакей, вчерашний мужик, в чёрном фраке, в белоснежных перчатках на широких кистях разлапистых рук, в белом галстуке и белой манишке, точно сбирался на бал, с отличной выучкой не менее как петербургской прислуги, поклонился ему и вежливо изъяснил, что ужинать сели и что приказано всех принимать без чинов, кто взойдёт, впрочем, у господина губернатора взято за правило во всякое время всех принимать, хоть бы ночь на дворе, так извольте взойтить.

Не более двух часов как после обеда, он, разумеется, ужинать не хотел, откладывать визит тоже было неловко, на улице тьма, к тому же как знать, как отнесётся дрессированный величавый лакей об новом лице, которые объявляются в захолустном Тифлисе наперечёт, а портить первое впечатление было бы неразумно, не всё же торчать при тёмном персидском дворе, придётся и на этот свет по делам наезжать, так следовало оставить о себе приятное впечатление, и он взбежал по широкой лестнице из какого-то полированного местного крепкого дерева, очутился перед новым лакеем, ростом пониже, в том же бальном наряде, и в другой раз приказал о себе доложить.

Лакей одним плавным движением распахнул обе створки высоких белых дверей и густым басом, точно дьякон на отпевании в архиерейском соборе, прогудел:

   — Александр Сергеевич Грибоедов.

Натурально, все мерно жующие головы оборотились к нему.

Он взошёл, поклонился, предстал перед хозяином дома, невысоким и полным, с полным, здоровым, румяным лицом, в цвете лет, с первыми блестками седины в висках, ещё раз поклонился, уже этому одному, и в двух словах изложил свою нижайшую просьбу назначить его на постой.

Роман Иваныч фон дер Ховен, в распахнутом мундире без эполет, в белоснежной сорочке, на несколько пуговиц расстёгнутой на гладкой пухлой груди, по-отечески просто сказал, что знакомству искренно рад, что покорнейше просит отужинать в тёплой компании чем Бог послал, а уж после ужина, голубчик, речь о постое, иначе нельзя, у нас за хребтом обычай таков.

Нечего делать, этот немец истинно русский был человек, чуть не москвич, стол накрыт для званых и незваных. Александр сел, пригляделся, налил вина, из местных, кахетинской лозы — заведенье благочестивого Вахтанга Шестого, которую Роман Иваныч витиевато и многословно хвалил, находя её во вкусе ординарных бордосских, от телятины отказался и принялся за фрукты и сласти, которые нестерпимо любил.

За столом собрались в едином порыве плотного насыщения главным образом чиновники губернаторства высшего ранга, уже в летах почтенных, без орденов, которых по давности службы не могли не иметь, верно, тоже заведено за хребтом своеобычным Алексеем Петровичем, серьёзные, медлительные, с негромкими голосами, значительными, тотчас видать, что человек говорящий себе цену знал, хлебал щи не лаптем. Рассуждали о неодолимых трудностях снабжения армии, по их мнению, весьма многочисленной и ненасытно прожорливой; о передвижении турецких войск вблизи новой границы империи; о новом слёте европейских монархов в Аахене, о котором в горделивых британских газетных листках писалось как о важной победе их дипломатии, да писалось как-то неопределённо и глухо, видать, секретные принимались статьи, басурманы-то шевелятся недаром, тогда как в наших газетах не писалось никак, и обратились за разъясненьем к нему как доверенному лицу того молчаливого ведомства, точно все самые тайные тайны европейской политики не могли не быть до нитки известны секретарю дипломатической миссии.