Дубравлаг - [20]

Нет, я решил: пусть будет суд, пусть они опозорят себя расправой по чисто идеологическим мотивам, пусть проявят свое русофобское и богоборческое нутро, ибо никакого криминала, даже по их понятиям, в моем журнале не было. Было Православие, славянофильство, Хомяков, Киреевский, охрана природы, охрана памятников… И за все это редактор получает восемь лет! При Ельцине убийцам давали меньше…

5 января 1976 года меня вывезли из Владимирской тюрьмы, где я сидел, пока шло следствие, и направили отбывать срок в Мордовии. Помню, в полночь этап с большой группой блатных прибыл в Горьковскую тюрьму. Дежурный офицер выкликает: "Рецидивисты есть?" — "Есть". Несколько человек, признанных по суду рецидивистами, повели в отдельную камеру. Мне Владимирский областной суд сделал поблажку: рецидивистом не признал. "Малолетки есть?" Нашлись и малолетки, их тоже направили в свою камеру. "Туберкулезники есть?" И тубиков отвели. "Сифилитики есть?" Нашлись и такие. Наконец, нас осталось двое. "А вы по какой статье?" — спросил старшой. Своим опытным глазом он понял, что я не вор. "Статья 70-я, политическая". — "А, гос!" (офицер при мне стесняется называть меня полностью: "госпреступник" или "государственный преступник"; он дипломатично говорит только "гос"). "Это гос, отведите его в отдельную камеру!" Правда, ненадолго мне подкинули оставшегося второго спутника — шофера, осужденного за наезд, но потом и ему нашлась камера. Здесь, в Горьком, я пробыл несколько дней до следующего этапа в Потьму.

В Потьме — пересыльная тюрьма. В лагере есть такое выражение: "Смотри, чтобы не было разговоров на пересылке!" Это означает следующее: в зоне всякого рода критика одного зэка в адрес другого легко перерастает в спор, в склоку, а то и в драку. Поэтому при совместном проживании все попридерживают язык, стараются по возможности не задевать друг друга. А вот когда попадают на пересылку — люди расстаются, языки развязываются, начинают упрекать тех, кто остался в зоне, во всяких грехах и упущениях, срывать на оставшихся досаду. Поэтому при любом непростом обороте дела, когда легко исказить истину, предупреждают: "Чтобы не было разговоров на пересылке!", то есть чтобы потом ты не говорил обратное.

16 января 1976 года я прибыл в ИГУ ЖХ 385/19. Сидело там человек 300–400, в двух больших бараках, один из которых был двухэтажным. Мне достался второй этаж: ходить в туалет на улицу было целым большим путешествием. Посередине зоны — клуб-столовая. Поодаль — пустой нежилой руинированный и заколоченный досками барак. При зоне, конечно, штрафной изолятор. Обо мне слышали. Встретил я и старых знакомых, тех, кто все эти шесть лет, пока я был на свободе, тянул лямку.

В первый же вечер старожилы мне поставили чай. Один новый зэк рассказывал, как он остался было в Америке, но его выманил задушевными разговорами и клятвами сотрудник советского посольства Воронцов. Позже, при демократии, этот Воронцов был послом в Индии и важной персоной вообще.

Дней через десять после моего прибытия освобождался рижанин Федор Коровин, с которым я передал письма ("ксивы") на волю. Встретил здесь "тяжеловеса" с 25-летним сроком Юрия Храмцова, а также бандеровца, того самого, который удачно сбежал в Явасе. Здесь сидел и другой "тяжеловес" — Калинин, сын истинно-православной церкви. Я читал его приговор: летом 1958 года христианина осудили по статье 58–10 (та же "контрреволюционная пропаганда") на 25 лет за то, что кому-то посоветовал "не идти на выборы". Кому-то — "не вступать в колхоз". Тот же "криминал", что и у сидельцев религиозной зоны ЖХ 385/7-1 в Сосновке. Калинин меня поражал своим молитвенным подвигом. Бывало, по нужде встанешь часа в четыре, проходишь мимо каптерки, идя на улицу, а Калинин уже стоит на коленях перед иконой и молится. То есть за два часа до подъема вставал для молитвы!

Каждый день. И при этом всегда выполнял производственную норму. Был он из кубанских казаков, из семьи раскулаченных переселенцев. Их пихнули в товарный поезд и скинули где-то за Уралом: вот вам пустое жизненное пространство! Ни кола, ни двора, и живи, как хочешь! Эксперимент в духе Кампанеллы, Фурье, Сен-Симона, Маркса, Энгельса и зверенышей из пломбированного вагона.

На 19-м была такая особенность: сразу после подъема — хождение вдоль запретки под музыку. В ГУЛАГе, или теперь уже ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений), появился строгий приказ: обязательная утренняя физзарядка во всех зонах. Но поскольку политический контингент в основном состоял из пожилых (участники войны с той стороны фронта по-прежнему составляли большинство), то физзарядку нам заменили ходьбой. В 6.00 вскакиваешь, быстро-быстро застилаешь койку и, не успев помыться (это после), мчишься на улицу. В мороз, в снег, в любую погоду — топ-топ-топ, и громкая музыка! Было, конечно, что-то унизительное в этом ритуале.

Меня направили на работу в раскройный цех. В лагере была фабрика по изготовлению футляров для часов. Наши футляры затем шли в Пензу, на часовой завод. Раскройный цех являлся первым звеном производственного цикла: сюда поступали бревна, которые мы раскраивали на доски. Большие тяжелые доски укладывали под пилу, то есть торцевали их и затем обрабатывали дальше, с боков. От нас пиломатериал поступал в сушилку, оттуда — к деревообрабатывающим станкам. В раскройном было тяжело физически, но норма не давила, дышать сосной к тому же было приятно.