Дружба. Этико-психологический очерк - [71]

Возникшая в XII в. в Провансе и быстро распространившаяся в Европе поэзия трубадуров с ее культом Прекрасной дамы, ради которой рыцарь готов идти на величайшие жертвы и подвиги, была вызовом и церковному аскетизму, и фривольности «карнавальной» культуры. Канон «куртуазной любви» подчеркивал значение эмоциональных отношений между мужчиной и женщиной, привнося в них мотивы нежности и заботливости.

Но, будучи отрицанием церковного аскетизма и карнавальной фривольности, «куртуазная любовь» вместе с тем вобрала в себя черты того и другого. Прекрасная дама соединяла в себе реальную женщину, которой рыцарь хотел обладать, и мадонну, которой можно только поклоняться издали. Отсюда преувеличенная, подчас даже болезненная экзальтированность этих отношений. Ритуал служения Прекрасной даме не мешал рыцарям удовлетворять свои земные потребности с другими женщинами, насиловать крестьянок, деспотически обращаться с собственными женами.

Разрыв между идеальным образом любви и ее действительностью сохраняется в европейской культуре и позже. В литературе и искусстве XIII–XV вв. широкое распространение получил культ духовной, платонической любви (любовь Данте к Беатриче, с которой поэт не обменялся в жизни ни единым словом, сонеты Петрарки, лишенные каких бы то ни было чувственно-эротических компонентов).

Гуманисты эпохи Возрождения выступают как против религиозного аскетизма, так и против платонической, десексуализированной любви. То, что раньше считалось «плотским грехом», они утверждают как здоровую «телесную радость». Эротические переживания выходят из подполья, занимая подобающее им место в «высокой» культуре. Однако гуманистическая реабилитация плоти превращается в аристократической культуре XVII–XVIII вв. в рафинированное распутство. Индивидуальная любовь заменяется тщательно разработанным ритуалом галантности, единственная цель которой — физическое обладание. «В любви нет ничего хорошего, кроме ее физической стороны», писал французский натуралист Ж. Л. Бюффон. Любовь становится спортом, увлекательной игрой, которой чувствительность и серьезность только вредят. Описания любви в некоторых произведениях литературы XVIII в. напоминают охоту, в которой, однако, в отличие от более ранних эпох, наравне с мужчинами участвуют женщины. Именно этот стиль жизни имел в виду А. С. Пушкин, говоря:

Разврат, бывало, хладнокровный

Наукой славился любовной,

Сам о себе везде трубя

И наслаждаясь не любя.

Замена любви галантностью неизбежно влечет за собой пресыщение и разочарование. Ритуал надоедает, становится скучной рутиной (вспомним пушкинское: «Кому не скучно лицемерить, различно повторять одно, стараться важно в том уверить, в чем все уверены давно…»).

В противовес придворной галантности с ее условностью и лицемерием, сентименталисты утверждают поэзию простых и искренних чувств. Герой-любовник аристократической литературы заботился лишь о своих чувственных наслаждениях, как знаменитый Казанова. Мольеровскому Доп-Жуану даже и это неважно: женщина для него просто дичь, овладение которой укрепляет его репутацию счастливого охотника. Сентиментализм требует от своего героя не удачливости и умения покорять, а способности тонко чувствовать, страдать, жертвовать собой во имя любви. Робкая, почтительная нежность дает любящему гораздо больше, чем физическое обладание. Появляется культ несчастной любви, любви без взаимности, которая рисуется столь возвышенной и прекрасной, что, даже умирая от нее, герой вызывает восхищение и зависть (Вертер).

Романтизм поднимает любовь до уровня рока и религиозного откровения: именно в любви человек открывает свою истинную сущность, она же дает ему отраду и защиту против пошлости и жестокости окружающего мира.

Даже из этого беглого исторического обзора канонов любви видно, что идеал любви отнюдь не является чем-то однозначным и неизменным.

Любое нормативное определение любви молчаливо подразумевает какую-то оппозицию. Антитеза «любовь — вожделение» противопоставляет духовно-личностное начало чувственно-телесному; «любовь — увлечение» отличает глубокое и длительное чувство от поверхностного и краткосрочного; «любовь симпатия» противопоставляет бурную страсть спокойному расположению и т. д. Однако разные лица и даже один и тот же человек в разных обстоятельствах определяют свои чувства и отношения по-разному. Отсюда и разные психологические теории соотношения дружбы и любви.

Австрийский психиатр 3. Фрейд подходил к этой проблеме функционально-генетически, утверждая, что все эмоциональные привязанности и увлечения человека, будь то родительская или сыновняя любовь, дружба, любовь к человечеству и привязанность к конкретным предметам и абстрактным идеям, суть проявления одних и тех же инстинктивных влечений. Только в отношениях между полами эти влечения пробивают себе путь к сексуальной близости, тогда как в остальных случаях они отвлекаются от этой цели или не могут достичь ее. Тем не менее первоначальную природу этих чувств всегда можно распознать по жажде близости и самопожертвования. Тезис о «сексуальном» происхождении всех человеческих привязанностей связан у Фрейда с расширительным пониманием самой сексуальности, в которой он видит единственный источник всякой психической энергии. Тем не менее его психоаналитическая теория слишком упрощает проблему. Ведь даже у животных разные «аффективные системы» — материнская и отцовская любовь, детская любовь к матери, привязанность сверстников и, наконец, половое влечение — не сводятся друг к другу, но каждая выполняет в процессе индивидуального развития свои специфические функции. Тем более неправомерно такое упрощенное толкование чувств человека. Как справедливо подчеркивал А. С. Макаренко, человеческая «любовь не может быть выращена просто из недр простого зоологического полового влечения. Силы „любовной“ любви могут быть найдены только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой человек никогда не будет любить свою невесту и жену, если он не любил своих родителей, товарищей, друзей. И чем шире область этой неполовой любви, тем благороднее будет и любовь половая».