Другой в литературе и культуре. Том I - [93]

Зарубежные авторы ленты «Онегин» (чуть отличающееся название будто дает им определенную надежду на прощение) рискнули сделать то, на что не решился бы никто из отечественных экранизаторов, если бы довелось кому-нибудь набраться наглости и воплотить в кино роман в стихах «Евгений Онегин». Иностранцы вообще отказались от стихотворного текста, не считая писем Татьяны и Евгения. И то девичье признание в любви, наизусть заученное нами еще в школе, не без оригинальности озвучивается вслух гораздо позже, когда спустя шесть лет Онегин, вновь встретив Ларину и влюбившись в нее, перечитывает старое письмо, прежде чем написать ей о своих новых чувствах. Если принять эти правила игры и не быть литературоведчески придирчивыми, то такое обращение с бессмертным пушкинским текстом действительно заслуживает снисхождения. Как и ряд иных вольностей, необходимых для того, чтобы по возможности насытить диалог героев живыми подробностями, позаимствованными из поэтических отступлений[515].

Позиция рецензента близка к суждениям «этноцентристов», полагающих, что понять и представить культуру могут только ее носители. Но стоит ли рассматривать обращение к текстам Другого исключительно с точки зрения этнографической достоверности? Не является ли взгляд на себя со стороны полезным для самоидентификации? К тому же существует немало примеров удачной интерпретации мировой классики представителями другой культуры: «Гамлет» Г. Козинцева или Шерлок Холмс в исполнении В. Ливанова.

Идея авторов фильма созвучна пониманию сути «Евгения Онегина» В. Набоковым: «Перед нами вовсе не „картина русской жизни“; в лучшем случае, это картина, изображающая небольшую группу русских людей, живущих во втором десятилетии XIX в., имеющих черты сходства с более очевидными персонажами западноевропейских романов и помещенных в стилизованную Россию…»[516] Не акцентируя «русскость» персонажей и сценографии, М. Файнс идет вслед за В. Набоковым, который пытался с помощью прозаического перевода показать общеевропейский характер пушкинского романа.

Хотя нарративная ткань «Онегина» связывает разных персонажей, главное в нем – судьба героя, ставшего центром экранной интерпретации Р. Файнса[517]. Если Татьяна – олицетворение юности, эмоциональности, непосредственности, то Онегин воплощает вечную проблему поиска смысла жизни. Вместе с тем трудно представить интерпретацию классического образа без постмодернистской иронии, что было замечено критикой:

Рейф Файнз в роли Евгения Онегина настолько мрачно романтичен и цинично холоден, что временами это начинает производить почти комический, пародийный эффект. Остраняемая поэтом и не без иронии поданная чайлд-гарольдовская внешность героя понята актером словно всерьез, и несколько его естественных реакций не могут изменить складывающееся превратное впечатление об Онегине как о скучающем мизантропе, который готов всех презирать или же, опомнившись, смотреть на объект своей нежданной влюбленности с каким-то невероятно унылым, безумно усталым и чуть ли не замогильным видом[518].

Подчеркнуто мрачный образ Онегина можно рассматривать в постмодернистской логике. В ней осознается, что «все культурные формы репрезентации – литературные, визуальные, акустические – в высоком искусстве или в массмедиа являются идеологически обоснованными, что они не могут избежать вовлеченности в социальные и политические отношения»[519]. С этой точки зрения помещение пушкинского героя в общеевропейский контекст соответствует процессам глобализации, нивелирующим этнокультурные различия. В то же время Онегин – это вечный Другой[520]. Он «человек мира» в том понимании, которое существовало в европейском дискурсе в колониальную эпоху. Приметы «русскости» в его интерпретации становятся избыточны.

«Евгений Онегин» на сцене Ковент-Гардена

Другой пример обращения к пушкинскому роману в Великобритании – постановка оперы П. Чайковского «Евгений Онегин» в лондонском Ковент-Гардене (реж. Каспер Хольтен, 2013). Постановка симптоматична с точки зрения интереса к русской музыкальной классике на Западе. Причем реализация этого интереса в опере сложнее, чем в других музыкальных формах, поскольку предполагает исполнение на русском языке:

В постановке «Евгений Онегин» театра «Ковент-Гарден» заняты певцы из разных стран (болгарка Крассимира Стоянова – Татьяна, россиянка Елена Максимова – Ольга, словак Павол Бреслик – Ленский и другие). Оказывается, петь на русском – не так легко, как нам может казаться, особенно для певцов, не владеющих славянскими языками. И если Крассимира Стоянова поет с едва уловимым акцентом, то британский бас Петер Роуз (князь Гремин) звучит приблизительно так: «Оньегин, я скрывать не стану, бьезумно я люблю Татьяну. Тоскливо жизнь моя тьекла, она явилась и зажгля…»[521]

Эта лингвистическая «другость» ощущается только носителями языка и присутствует в любом (не только художественном) виде межкультурной коммуникации. Для англоязычной критики более важны фразировка и свобода произношения, хотя в данном случае работа по освоению русского текста была проделана серьезная. Исполнитель главной партии, английский баритон С. Кинлисайд, за плечами которого не одна постановка «Онегина» в европейских театрах, настолько хорошо «использовал язык, что каждая строчка была спроецирована и, хотя он не говорит свободно по-русски, казалось, что он чувствует себя в этом языке абсолютно свободно»