Другой путь - [20]

Она будет мне говорить: «Не заставляй меня принимать решения, о которых я потом пожалею. Мне нужно самой во всем разобраться». Я пойду у нее на поводу, и мы оформим развод и раздел имущества. Половина того, что я заработал, порой забывая поесть и поспать, отойдет к ней. А она будет продолжать говорить, что ей нужно подумать.

В конце концов я наору на нее и на ее мать, напьюсь и уеду в отпуск в Турцию, чтобы там отвлечься от этого кошмара. Две недели я буду пребывать в состоянии «нестояния». Я перепробую все алкогольные напитки во всех ближайших барах. Я придумаю тысячу речей, которые, как мне казалось, должны были вернуть мне любимую жену. Я вернусь, полный решимости бороться за свое семейное счастье. И в первый же день в опустевшей квартире я узнаю, что моя Юленька уже полгода спит с участковым врачом — своим бывшим одногруппником по медицинскому институту.

Мне расскажет об этом мой дядя Мишка и будет уверять меня, что он думал, что я об этом знаю.

И тогда мой мир рухнет во второй раз.

Потому что я вспомню все взгляды, недомолвки, совпадения, которым не придавал значения, от которых отмахивался и думал, что мне все просто кажется. Пока я из шкуры вон лез, пытаясь вернуть, пока слушал бесконечные обещания «подумать», надо мной смеялись, об меня вытирали ноги. А потом и дядька Мишка посмеется — он скажет, что я настоящий лошара, если за столько лет жизни так и не понял бабской природы. Что баба — и больше меня не будет коробить, когда он станет называть этим словом мою бывшую жену — как обезьяна: не отпускает ветку, пока не схватится за другую. И еще, скажет он: если со своей бабой не спишь ты, с ней спит кто-то другой. И добавит что-то о том, что никогда бабы не уходят «в никуда», а если вдруг ушла — можешь даже не проверять, что у этого «Вникуда» есть руки и ноги и, конечно есть то, что должно быть между ними. Баба может бежать, уточнит ради справедливости дядя Миша, от алкоголика вроде меня — ткнет себя в грудь кулаком — или от лентяя. И заключит: но это не твой случай.

И я не стану ни пить, ни топиться от открывшейся мне правды. Я уволюсь с завода, продам свою долю акций и уеду — чтоб никогда не видеть этих гнусных рож. И не увижу своего Ваньку, без которого уже, как мне казалось, не мог жить, до самого декабря двенадцатого года.

Все это пронеслось в моей голове со скоростью литерного поезда.

«Прощай, Ванька, малыш», — подумал я.

Я встал, взял Захара за рукав и официальным тоном сказал:

— Прощайте, Юля, мы уже приехали, нам пора выходить.

Сказать, что она удивилась — не сказать ничего. В ее взгляде было все: непонимание, удивление, обида. Но я не хотел даже примерного повторения возможного будущего.

— Прощайте, Сережа, — донеслось сзади, но я даже не стал оборачиваться.

А Захар извертелся, влекомый мною к двери.

— Что это было? — спросил Майцев, разгоняя рукой сизый дым из выхлопной трубы ушедшего автобуса. — У тебя глаза были, как будто ты на гадюку наступил! Мне показалось, ты её сейчас стукнешь!

Мы с ним выгрузились посреди промзоны: заборы, проходные, металлические ворота, трубы теплоцентралей, всюду зелень и проволока — и никого, кроме нас и редких грузовых машин.

— Пообещай мне, Захар, — попросил я, — если я когда-нибудь до завершения нашего дела вдруг придумаю какую-нибудь женитьбу да даже вообще какую-нибудь любовь-морковь, ты вспомнишь этот день и скажешь мне всего два слова: «Юля Сомова». Обещаешь?

— Да что с тобой такое?

— Обещаешь?

Он выдернул свой рукав из моей сжавшейся ладони.

— Ладно, Серый, я постараюсь. А в чем дело-то? Скажешь?

— Извини, Захар, это слишком личное.

— «Вспомнил» опять что-то?

— Вроде того, — сказал я.

А вечером состоялся тот самый разговор с мамой о несчастной (или, наоборот, счастливой?) судьбе комсомольского вожака Филиппова.

Она долго переживала по поводу развернутого мною перед ней грядущего краха коммунистической идеи. Как и Захар, порывалась сию минуту отправиться в горком партии, написать в ЦК и только после моего окрика — а как еще воздействовать на женщину в истерике? — села на диван и зарыдала.

Я не стал ей мешать.

А когда она успокоилась (хорошо, что есть валерьянка) и пошла на кухню заваривать чай, я сообщил ей о своем решении уйти из института и о договоренности с Майцевым-старшим.

— Как же так, Сережа? Неужели ничего изменить нельзя? — Она держала чашку с краснодарским чаем — красным, терпким — двумя руками и говорила, склонив над ней голову, почти в нее, не глядя на меня.

— Этим я и собираюсь заняться, мама. Если что-то можно сделать, я просто обязан это сделать.

Она согласно кивнула и поставила чашку на стол.

— Ты у меня хороший сын, — сказала мама. — Я знаю, у тебя получится. И даже если не все получится… Ты хотя бы что-то попытаешься сделать. Я могу тебе чем-то помочь?

— Не знаю, мам, — честно ответил я. — Правда, не знаю пока. Деньги я сниму со своей страховки — мы ведь так и не брали оттуда ничего?

Она покачала головой.

— Там всего-то тысяча. Этого мало, чтобы спасти всех.

— Но я попробую, мам. С чего-то нужно начинать?

— Я возьму у деда и добавлю свои. Тысяч пять мы соберем.

— Спасибо, ма, — улыбнулся я и поцеловал ее в щеку. — Только деду не рассказывай ничего. И никому вообще не рассказывай.