Другой Миллер - [3]

Помнится, о похожей истории рассказывалось в какой-то песне, но Миллер забыл, как там дальше развивались события. Опустив голову, он разглядывает сапоги.

— Это убило отца, — произносит он, выдержав паузу. — Разбило ему сердце. У меня на руках осталось пятеро малышей, не говоря уж о ферме. — Миллер закрывает глаза. Он видит вспаханное поле; солнце уже садится, и ребятишки, забросив тяпки и грабли на плечи, возвращаются домой. Пока джип трясется на ухабах, Миллер успевает рассказать, как трудно приходится подростку, неожиданно ставшему главой семьи. Когда они выезжают на шоссе и поворачивают на север, он подходит к концу истории. Машину перестает трясти и уже не заносит на поворотах. Шофер увеличивает скорость. Шины монотонно шуршат по ровному асфальту. Торчащая радиоантенна со свистом рассекает воздух.

— Во всяком случае, — завершает рассказ Миллер, — я уже два года не получал от нее весточки.

— Тебе впору кино снимать, — замечает Лебовиц.

Миллер не знает, как реагировать на эти слова. Он ждет, не разовьет ли Лебовиц свою мысль, но тот молчит. Молчит и Кайзер — он вот уже несколько минут не поворачивается к Миллеру. Оба солдата в молчании смотрят на дорогу. Миллеру ясно: они потеряли к нему интерес. Он разочарован: забавно было их разыгрывать.

Впрочем, одно было правдой: Миллер действительно уже два года не получал писем от матери. Она много писала ему, когда он только поступил на службу — не реже раза в неделю, а иногда и два раза, — но Миллер отправлял все ее письма назад нераспечатанными, и примерно через год мать сдалась и перестала писать. Она пыталась звонить, но Миллер отказывался подходить к телефону, и ей пришлось прекратить и эти попытки. Миллер хотел, чтобы она поняла: ее сын не из тех, кто подставляет другую щеку. Он человек серьезный. Кто хоть раз обидел его — потерял навсегда.

Мать обидела Миллера тем, что не за того вышла замуж. Фил Доув, учитель биологии. У Миллера были проблемы с этим предметом — мать отправилась в школу побеседовать с преподавателем, а кончилось дело тем, что они обручились. Миллер пытался вправить ей мозги, но безуспешно — мать и слушать его не хотела. Глядя на нее, можно было подумать, что она и впрямь нашла себе достойную партию, а не рядового учителишку, который только и умеет, что препарировать лягушек, да к тому же еще и заикается.

Как ни старался Миллер помешать этому браку, ничего не выходило: мать будто ослепла и забыла, как хорошо им было вдвоем. Он всегда ждал возвращения матери с работы, приготовив к ее приходу кофе. Попивая горячий кофе, они болтали о всякой всячине, а иногда просто сидели в сгущавшихся сумерках, ничего не делая, пока телефонный звонок или скулеж просившейся гулять собаки не заставлял их подняться. Прогулка с собакой вокруг пруда. И снова — домой. Потом они ужинали, ели что хотели, иногда — вообще ничего, иногда — одно блюдо три или четыре вечера подряд, смотрели что-нибудь по телеку — тоже по своему выбору, и спать ложились, когда хотели, а не потому, что их кто-то заставлял. Вот так и жили вдвоем у себя дома.

Фил Доув так запудрил мозги матери, что она совсем забыла, как хорошо им жилось. Не ведала, что разрушает. «Ты все равно когда-нибудь уйдешь, повторяла мать. — Годом раньше, годом позже». Эти слова показывали, до какой степени она не понимает Миллера: ведь он никогда не бросил бы ее, ни за что на свете. Он сказал об этом матери, но она только засмеялась, словно услышала что-то забавное. А ведь он не шутил. Миллер говорил вполне серьезно и так же серьезно пообещал, что никогда больше слова ей не скажет, если она выйдет за Фила Доува.

Она вышла-таки за Доува. В первый же вечер Миллер перебрался в мотель и провел там еще две ночи — пока не кончились деньги. А потом записался в армию. Он понимал, что причинит этим матери сильную боль: до окончания школы оставался всего месяц, и, кроме того, его отец погиб, когда служил в армии. И не во Вьетнаме, а в Джорджии. Несчастный случай. На отца опрокинулся котел с кипятком, когда он и еще один солдат закладывали в него грязную посуду. Миллеру было тогда шесть лет. С тех пор мать возненавидела армию, но даже не потому, что муж погиб, — она знала, что его рано или поздно пошлют на войну, где всякое может случиться, она слышала про засады и мины, — а потому, что он потерял жизнь так нелепо. Армия не дает солдатам даже погибнуть достойно, говорила она.

И она оказалась права. Армия ни к черту не годилась, и жизнь там была еще хуже, чем думала мать. Время проходило попусту. Глупейшее существование. Миллер тяготился каждой минутой, проведенной в армии, но это мерзкое чувство смягчалось сладким ядом мести: ведь мать знает, как ему плохо. И страдает от этого. И хотя ей не так тяжело, как ему — ни на день не отпускавшая его боль устремлялась в живот, пронзала зубы, проникала в каждую клеточку его тела, но большего страдания он просто не мог для нее придумать. Во всяком случае, мать теперь его не забудет.

Кайзер и Лебовиц рассуждают о гамбургерах. О том, каким, на их взгляд, должен быть идеальный гамбургер. Миллер старается не прислушиваться, но солдаты упорно не меняют тему разговора, и вот уже и он не может думать ни о чем, кроме бифштекса с кетчупом и горчицей и куске дымящегося мяса с луком, на котором еще видны темные, крест-накрест, полоски от гриля. Он совсем уже собрался попросить солдат сменить тему, но в этот момент Кайзер поворачивается к нему со словами: