Другой Миллер - [5]

— Заходите, — говорит женщина и отступает в сторону.

Лебовиц и Кайзер поднимаются по ступенькам и исчезают в трейлере.

— Заходи, — повторяет женщина и манит своими белыми руками Миллера к себе. Миллер отшатывается, продолжая качать головой.

— Оставьте меня в покое, — говорит он и, прежде чем женщина успевает что-нибудь сказать, поворачивается и идет прочь. Подойдя к джипу, он забирается внутрь и, развалившись на месте шофера, распахивает обе дверцы, чтобы устроить небольшой сквозняк. Миллер физически ощущает, как от теплого ветерка подсыхает его промокшая форма. Противно пахнет мокрым брезентом, этот отдающий плесенью запах смешан с кислым запахом его собственного пота. Сквозь два мутных полукруга, что расчистили дворники на грязном ветровом стекле, Миллер видит трех пацанов, которые сосредоточенно мочатся на стенку бензоколонки.

Миллер наклоняется, чтобы расшнуровать ботинки. Мокрые шнурки не поддаются, от напряжения кровь приливает к лицу, дыхание учащается. «Чертовы шнурки, — бормочет он. — Чертов дождь». Наконец шнурки развязаны — тяжело дыша, Миллер выпрямляется. Смотрит на трейлер. Чертова цыганка.

Трудно поверить, что эти два осла вошли-таки в трейлер. А еще смеялись. Им все шуточки. Что ж, это говорит только об их глупости: такими вещами не шутят. Кто знает, что скажет гадалка, но от того, что она скажет, не уйти. Тебе открывают будущее, и с этого времени твое будущее здесь, перед тобой. Это все равно что открыть дверь своему убийце.

Будущее. Каждый и так знает свое будущее — кроме деталей. Одно, во всяком случае, очевидно: все идет к худшему. А если это знать, остальное не так уж и важно. Ни о чем конкретном лучше не думать.

У Миллера нет никакого желания знать детально свое будущее. Он стягивает мокрые носки и растирает белые затекшие ступни. Время от времени поглядывает на трейлер, где цыганка гадает Кайзеру и Лебовицу, и неодобрительно фыркает. Нет, он своего будущего знать не хочет.

Потому что и вправду все становится только хуже. Вот сидишь ты перед своим домом, тычешь палочкой в муравейник, слышишь, как на кухне позвякивает столовое серебро и переговариваются отец с матерью, а потом — трудно даже вспомнить, в какой момент, — один из голосов перестает звучать. И никогда тебе его больше не услышать. В путешествии из сегодня в завтра засады не избежать.

Нет, не стоит думать о том, что тебя ждет впереди. У Миллера и сейчас уже язва, да и зубы — хуже некуда. Запас сил тает. А что будет с ним в шестьдесят? Да что там в шестьдесят — что будет с ним хотя бы через пять лет? Миллер как-то видел в ресторане парнишку своего возраста в инвалидной коляске, его кормила супом женщина, которая одновременно разговаривала с другими людьми, сидящими за столом. Скрюченные кисти юноши лежали на коленях, словно пара оброненных перчаток. Закатанные брюки открывали бледные исхудалые ноги — кожа да кости. Юноша с трудом шевелил головой. Женщина, поглощенная болтовней с друзьями, не очень заботливо кормила своего подопечного: половина супа проливалось ему на рубашку. А вот взгляд у калеки был вполне осмысленный. Миллер тогда еще подумал: со мной такое тоже может случиться.

Ты чувствуешь себя отлично, и вдруг ни с того ни с сего что-то нарушается в твоей системе кровообращения и часть твоего мозга перестает функционировать. И ты уже не тот, что прежде. А если это не случится внезапно, значит, мозгу суждено разрушаться постепенно. Один конец.

Когда-нибудь Миллер умрет. Он это знает и гордится своим знанием: ведь все вокруг только притворяются, что знают об этом, а на самом деле в глубине души верят, что будут жить вечно. Но то, что он предпочитает не думать о будущем, связано не с этим. Причина тут гораздо серьезнее, ее лучше не касаться, да он и не станет.

Вот уж точно не станет. Откинувшись на спинку сиденья, Миллер закрывает глаза, но все его попытки задремать терпят неудачу: он совсем не хочет спать и, ощущая смутное беспокойство, против своей воли начинает доискиваться причины. А когда находит, открытие нисколько его не удивляет. Его мать тоже умрет. Неизвестно когда. Миллер не может рассчитывать на то, что мать окажется дома, когда он наконец решит, что она достаточно настрадалась, и вернется, чтобы услышать, как она попросит у него прощения.

Миллер открывает глаза — сквозь грязное ветровое стекло он видит размытые очертания уродливых построек. И вновь закрывает глаза. Он слышит свое дыхание и ощущает знакомую, почти физическую боль от сознания того, что матери нет рядом. Он сам сделал так, чтобы она не могла увидеть его, не могла поговорить с ним, или, встав за спинкой стула, коснуться невзначай, положить руки на плечи, задать вопрос или просто постоять молча, думая о своем. Он хотел наказать ее, а получилось, что наказал себя. Миллер понимает, что этому надо положить конец. Разлука его убивает.

Надо действовать — хватит размышлять черт-те о чем. Миллер твердо знает, что надо делать словно мысленно уже заранее спланировал весь этот день. Добравшись до базы, он не станет связываться с Красным Крестом, а соберет вещички и на первом же автобусе рванет домой. Никто его не осудит. Даже когда ошибка раскроется, никто ему и слова не скажет: естественно, сын потерял от горя голову. Его не только не накажут, а возможно, еще принесут извинения за причиненный моральный ущерб.