Другой город - [33]

Учитель молчал, он сидел за кафедрой, спрятав лицо в ладонях. Послышался детский смех, класс смеялся над своим учителем жестоким, ненавидящим, бесконечным смехом, его взрывы повторялись снова и снова. Я закрыл дверь, вернулся в соседний вагон и вышел из поезда.

Я шел по узкой заснеженной полосе между последней колеей и заросшей железнодорожной насыпью, ветви кустов неприятно терлись о мое лицо. На склоне за кустарником я увидел тяжелую металлическую дверь, напоминающую вход в бомбоубежище. Я с трудом открыл ее. За ней начинался сводчатый коридор, выложенный грязной плиткой и освещенный лампочками, которые покачивались под потолком от сквозняка. Прямо у двери к стене был прислонен ржавый велосипед. Вдоль одной стороны коридора тянулись какие-то кабели и трубы с вентилями, из их резьбы торчала пакля, на другой стене через равные промежутки висели картины, десятки картин, написанных маслом. Все они были одного размера; казалось, что и сюжет у них одинаковый. Каждая из картин изображала знакомый интерьер виллы у моря; это была та самая комната, что я видел на картине в квартире в шлюзе, однако же без мужчины и без гигантского муравья. Я заметил, что внизу к рамам приделаны медные таблички; на первой картине на табличке была единица, на второй – двойка, и так далее по возрастающей. Однако когда я пригляделся к картинам повнимательнее, то заметил детали, которыми они отличались друг от друга: менялись складки занавесок, формы волн и позы людей на пляже. Потом я обратил внимание, что на каждой следующей картине секундная стрелка будильника, который стоял на столе, убегает вперед на одно деление. Я понял, что вся галерея – это некий фильм про то, что каждую секунду происходило в комнате… а происходило там пока только волнение занавесок и монотонное путешествие по циферблату стрелки будильника. Я вернулся к входной двери: на первой картине часы показывали ровно двенадцать. Я сел на велосипед и покатил вдоль стены.

Не меньше двух километров проехал я по извилистому коридору, а на картинах менялись лишь формы волн и складки занавесок. И только на картине с номером 1032 (на будильнике было чуть больше четверти первого) в дверях появилась голова муравья со страшными челюстями. Увидев, что в комнате никого нет, муравей быстро пересек ее и спрятался за занавеской: картины 1034–1039 показывали отдельные фазы этого движения. Когда я проезжал мимо картин на велосипеде, они действительно сливались в какой-то дерганый фильм, который разыгрывался внутри рам. Потом еще около километра на картинах почти ничего не менялось, только на холсте под номером 1471 в комнату вошел молодой мужчина в белом костюме; на следующих картинах он бегло просмотрел корреспонденцию и начал читать Гомера; он подчеркнул слова, которые повторял про себя загнанный Одиссей, когда на берегу острова феаков его разбудили голоса Навсикаи и ее подружек, и стал писать на полях книги свой странный комментарий. К нему тихонько подполз муравей, на картине номер 2054 вцепился челюстями ему в затылок и оттащил к стене. Картина с номером 2092 отсутствовала: это была та самая, что висела в шлюзовом доме. Мужчина уже перестал шевелиться, а челюсти муравья все не разжимались, сомкнутые судорогой какой-то темной ненависти. На картине 2173 на террасу спустился белый ангел. Одним прыжком он оказался в комнате, и они с муравьем тут же накинулись друг на друга и затеяли на полу жестокую драку. В волнах темно-синего моря тем временем продолжали плескаться беззаботные загорелые люди. Муравей беспощадно искусал ангела, из его ран текла золотая кровь и искрилась в солнечном свете. Однако в конце концов ангел прижал муравья к полу, сел на него верхом и душил до тех пор, пока – на картине номер 2895 – большие черные усики чудища не перестали подергиваться. Будильник показывал без двенадцати час. Поднявшись, ангел принялся открывать ящики и энергично рыться в бумагах; потом он перетряхнул все до единой книги из шкафа – и из белой брошюрки, на обложке которой было написано «Hegel et le pensée moderne, séminaire sur Hegel dirigé par Jean Hyppolite au College de Françe (1967–1968)»,[2] выпало на пол то, что он, по всей видимости, и искал; к моему изумлению, это оказалась фотография, запечатлевшая меня и Алвейру сидящими за большим окном погруженного в темноту ресторанчика «У змеи». Ангел старательно разорвал фотографию на мелкие кусочки, взмыл с террасы, полетел к морю, бросил обрывки в воду и направился к горизонту. На последней картине под номером 3600 ангел превратился в светлое пятно над лазоревой морской гладью. Был час дня, на берегу залива люди подставляли свои тела лучам палящего солнца. За этой картиной коридор заканчивался запертой дверью. Я слез с велосипеда, прислонил его к стене и нажал на ручку.

Глава 19 Лестница

Я попал в темную комнату, снова я чувствовал запах незнакомого помещения, еще один аккорд в сумбурной и печальной симфонии ароматов. За широким окном виднелось ночное небо, по которому неслись беспокойные рваные тучи; в прорехе между ними показался ясный месяц, его свет засиял на обоях, заблестел на стекле в глубине комнаты и на гладких мясистых листьях растений в цветочных горшках – а потом снова стало темно. Я подошел к окну, в стекло вплыла долина, рельеф которой дробился на бесконечное множество крыш и стен. Я сразу понял, где очутился; судя по всему, я проехал по извилистому коридору под Виноградами и теперь находился в одном из домов, что стоят неподалеку от верхнего конца лестницы в Нуслях, – их окна глядят на Нусельскую долину. Я стоял у окна чужой квартиры и смотрел вниз, в темную долину, где на снегу блестел свет фонарей; дальний склон переходил в холм Панкрац, на вершине которого возвышалась стеклянная башня гостиницы, стены ее то светились, то гасли в переменчивом свете луны.