Другой Брежнев - [2]

А по вечерам детвора, в том числе и Леонид, собиралась у ограждения «городского сада». Здесь ярко сверкало электричество, играл духовой оркестр, отдыхали и веселились изящно одетые господа и дамы. Босоногие ребятишки жадно смотрели сквозь решетку на чистый, нарядный, сияющий мир. Но им сюда хода не было…

«Вся улица удивлялась». Однако родители Леонида не теряли почти невозможной надежды — вывести своих детей «в люди», открыть им двери в красивый и недоступный мир. Сделать это было невероятно трудно. Первым шагом на этом пути была классическая гимназия. Еще недавно вход туда преграждал знаменитый циркуляр министра народного просвещения Ивана Делянова о «кухаркиных детях». В нем предписывалось не допускать в гимназии «детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, не следует выводить из среды, к коей они принадлежат». Конечно, Леонид попадал в число тех самых «кухаркиных детей».

Впрочем, в ту пору, когда ему исполнилось девять лет, двери местной классической гимназии со скрипом, неохотно, но приотворились перед детьми рабочих. В тот год туда приняли семь человек! Чтобы пробиться в число этих семерых счастливчиков, Леониду пришлось выдержать суровый конкурс — пятнадцать человек на место. Чтобы пройти такой отбор, нужны были действительно «необыкновенные способности» или же необыкновенная удача. Требовалось сдать экзамены по чтению, письму и арифметике. «Вспоминаю, мать все не верила, что приняли, да и вся улица удивлялась», — пишет в воспоминаниях Брежнев.

Правда, сразу после приема возникало новое препятствие: обучение в гимназии стоило целых 64 рубля золотом. Такой суммы не зарабатывал даже самый лучший рабочий. Только при условии отличных успехов малоимущие ученики освобождались от платы. «Учиться плохо было попросту невозможно, — читаем в мемуарах Брежнева, — для нас это было равносильно исключению из гимназии». Приходилось зубрить многое, что потом ему так и не пригодилось, например латынь. Позднее Любовь Брежнева спрашивала, многое ли Леонид Ильич запомнил из гимназической латыни. «Он сознавался, что помнил только одну фразу из латыни: «Путо фратерем дормире», что означало «думаю, что брат спит», потому что, когда он ее зубрил, маленький Яша спал рядом».

Чтобы учиться, приходилось и многое терпеть. «Однажды кто-то бросил ему на парту бумажный самолетик, — писала Любовь Брежнева. — Учитель, не разобравшись, больно ударил Леонида указкой по руке. К вечеру пальцы распухли и болели нестерпимо. Наталья (мать Леонида. — А. М.) навела горячей воды с содой, заставила парить руку… «Терпи, Ленечка, — сказала она, ласково целуя сына в голову, — жаловаться нам нельзя. Спасибо, что в гимназию приняли». У Леонида от обиды сжимались кулаки…»

И он сумел благополучно окончить гимназию. Впрочем, за это время она перестала быть гимназией. И царство перестало быть царством. Много событий произошло за это время в его стране и мире!

Конец «Атлантиды». Первый взрыв карнавальной радости охватил страну в августе 1914 года, когда Леониду было всего семь с половиной лет. Началась мировая война. Общество встретило эту весть с огромным воодушевлением. Принято считать, что эти чувства были наивными и неоправданными. Но так ли это? Люди радовались переменам, они желали их, а что такое перемены, как не смерть привычного окружающего мира? Еще в древности появилась крылатая фраза, обозначающая падение империй: «народ умирает и хохочет»…

Февральская революция вызвала в обществе еще большую волну воодушевления, чем август 1914-го. Люди смеялись, обнимались и целовались на улицах и площадях. Жгли на кострах символы прошлого — портреты императора и иные символы царской власти. Казалось, наступил всеобщий праздник. Журнал «Новый Сатирикон» изобразил на картинке ликование горностаев. «Ура! — радостно говорит один зверек другому. — Наконец-то и наши шкуры перестанут идти на мантии».

Рядом печатался шутливый диалог:

«— Послушайте! А как же теперь быть с гимном «Боже, царя храни»?

— А очень просто: он не упраздняется; только после первого слова будут вставлять частицу «от»…»

Но вскоре в обществе снова стало нарастать недовольство. Дело в том, что карнавал не терпит зрителей, здесь участником становится каждый. И многим в 1917 году казалось, что если одни растеряли в этом карнавале мировой войны все — близких, здоровье, руки или ноги, саму жизнь, то другие продолжали спокойно жить как ни в чем не бывало. На рисунке Н. Радлова в том же «Новом Сатириконе» уличный оратор воинственно выкрикивает:

— Мир мы подпишем только у стен Берлина!

— Чего вы кричите?! — благодушно возражает слушатель. — У меня тоже белый билет.

А вот характерная уличная сценка 1917 года (из воспоминаний военнослужащего С. Милицына}: «Стояла кучка спорящих: несколько солдат, бабы и какой-то интеллигент в соломенной шляпе. Он горячо и толково доказывал необходимость продолжения войны. Стоявший против него высокий солдат все время ему поддакивал, и, как только тот кончил, солдат быстрым движением руки сдвинул свою фуражку, скрестил руки и… озлобленно заговорил: