Другой - [5]

Лунный свет перемещался мутным пятном от дверцы печки к его ногам. Иногда пятно становилось ярким и был виден неровный мох между бревнами. Пахло ржавчиной. Вдруг сверху, это он понял точно, донесся слабый звон колокола. Откуда ему быть здесь и в это время? Но звук повторился. Да, тот самый звук бронзового колокола станционной церквушки: слабый, тающий. Может, это тот голос среди долгой тишины, которого он жаждал, ради которого уехал в лесную глушь?

Ночные мысли — самые яркие и самые горькие. Вот главная мысль: его никто нигде не ждет. Останься он здесь, в глуши, никто и не спохватится, а если и вспомнит о нем, то не пожалеет. Не потому, что не любили, нет. Его не понимали, он не жил так, как считалось правильным. Не был он создан для семьи, не дано ему строить дома, обживаться хозяйством. И не тянуло его к общим развлечениям. Впрочем, сам он иногда считал себя просто лентяем, не решавшимся на практические дела. Но что есть, то есть: он лишь мечтатель и вспоминатель прошлого.

А тянуло его к прежним чувствам: увидеть тот далекий, светящийся, как солнце, дом и те самые деревья, взять в руку горсть того солнечного песка, из которого строились горы фантазии. Вот — горы те уже выросли и окружали теперь его здесь, на Глухом, совсем глухом озере. Сергей Васильевич все глубже погружался в теплые волны сказочного прошлого. Вспомнил тихий зимний вечер, когда отец учил его кататься на коньках. Вначале он помогал ему спускаться из квартиры по крутой лестнице в тяжелых, стучащих по ступеням коньках, и они выходили на пустынную улицу. Тихо поскрипывал фонарь на столбе, в границах его света, вдоль палисадников старых домов, они разучивали скольжения по накатанному плотному снегу. Отец то поддерживал, то отпускал его руку и громко вскрикивал, когда сыну удавалось самостоятельно проскользить несколько шагов. Они смеялись на всю уснувшую улицу, снежинки искрились в свете жестяного фонаря, и не было в тот момент более родных душ, чем он и его любимый отец.

Он помогал ему верить в лучшее, хотя, наверное, сам уже не был идеалистом. Какие идеалы были у отца? Сергей Васильевич не знал, но, слушая песни отца, чувствовал, что они все-таки были. И не сбылись. Отец так и не нашел себя, умер странником: за три дня до празднования Нового года ушел из дома, оставив запись бледным карандашом на уголке газеты о том, чтобы его не искали… Нашли его весною, в лесу. Смерть наступила от переохлаждения и истощения — так было написано в бумажке, выданной из морга.

Сергей Васильевич многое перенял от отца, в нем жил тот же беспокойный дух сомнения. Он не мог жить как все. Все — жили, не думая о высоких смыслах, если и задумывались, то не глубоко, быстро уходя от сложных мыслей. Его же с детства мучили вопросы о самом-самом большом: что такое этот сложный мир вокруг тебя, для чего слабым цветам невыносимая красота, где свет самой далекой звезды, откуда приходит и куда уходит человек?.. Среди глыб мироздания его собственное чудаческое существование казалось иногда ничтожным, а порою — равновеликим. Свою величину он ощущал в зависимости от того, был ли этот мир далек от него или близок настолько, что подавлял своею тяжестью. Сегодня, в эту ночь, он видел мир как луну, далеким и ясным, и ему опять, в который раз, казалось, что он улавливает его тайны.

В чем найти себя в этом мире, в каких моментах жизни определить свою суть? Пройти долгою дорогой внутрь себя, до понимания своего образа на этой земле, дано немногим, может быть, и никому. Сие есть тайна великая. Но существует и дорога внешняя — путь к окружающим тебя людям, близким и далеким, по нему ходит каждый и каждый на этом пути проявляет себя.

Сергей Васильевич без всякого сомнения любил отца, но были моменты, или периоды, когда он охладевал к нему. И не потому, что тот был строг с ним, а по злой причине неискоренимого отцовского пьянства. Не мог Сергей Васильевич смотреть без отвращения, как отец возвращался домой поздно вечером, держась за стенки, порою падая, и, уже не в силах встать, оставался лежать на ковровой дорожке. Он не мог понять ту степень слабодушия, когда человек объявляет о безвыходности своего положения, лишает себя всех надежд. Если бы отец сказал ему: «У меня не получилось, у тебя все должно получиться» — он, может быть, понял бы и простил его. Но отец не говорил ничего, впавшие глаза смотрели мутно и тоскливо, как у того насильно смеющегося старика в поезде, покалеченного несвободой. Взгляд отца наделял и его, Сергея Васильевича, жизнь полной безнадежностью, он как бы говорил: «И ты, ты тоже окунешься в бессмысленность».

Нет, невозможно жить такой пустотой. Ведь было же у них светлое: как они любили быть рядом, когда отец, устроившись на диване с книгой, вслух читал и увлекательно комментировал читаемое. Сергей Васильевич неосознанно перенял от отца любовь к литературе, образы которой стали частью его души. Он помнил, как испытал потрясение и даже не пошел в школу, пока не дочитал до конца историю про мужественного старика, победившего жестокое, но любимое море. А светлая грусть в повести о молодом барине, не нашедшем любви у казаков, в мнимой простоте жизни которых он так обманывался? А гневное небо над тихой рекой, разделившей так много судеб и любящих сердец в жестокую эпоху? Эти выдуманные образы, эти яркие картины — они были дороги для них обоих, объединяли своей силой.