Другому как понять тебя? - [13]

Попробуем оценить полученный результат. На наш взгляд, можно провести методологическую параллель между историко-атрибуционными исследованиями и теми, которые проводятся криминалистической автороведческой экспертизой. Криминалисты четко различают «автора» и «исполнителя» письменного документа. Но, как показывает следственная практика, этих двух понятий оказывается недостаточно для того, чтобы охватить все возможные формы участия в создании текстов. Видимо, одновременно с «автором» и «исполнителем» надо учитывать и участие «составителя» (редактора) письменного документа. Именно редактор, если это необходимо, вносит существенные поправки в рукопись. Если же над созданием текста работают несколько лиц, то текст окончательно перестает быть «авторским».

Чернышевский был очень активным редактором, правил, как он сам это признавал, в своем журнале материалы всех сотрудников, кроме, пожалуй, материалов Добролюбова. Однако следует учитывать, что в период издания книги о Добролюбове он был настолько занят, что часть текущей работы перепоручал сотрудникам, а затем тщательно редактировал подготовленные тексты и писал предисловия.

Итак, возможны следующие решения: первое — поиск предполагаемых авторов хотя бы по некоторым фрагментам спорного текста; второе — прекращение поиска автора, если уже выборочный фрагмент не тождествен контрольному. Наиболее приемлемый путь лежит где-то посередине: с одной стороны, у нас нет оснований даже предположить, что не существуют такие фрагменты, которые принадлежат коллективному автору; с другой — отрицая возможность гипотетического авторства, мы утрачиваем право считать кого-либо возможным составителем текста.

Наш вывод: Н. Г. Чернышевский и П. А. Бибиков являются составителями книги в том смысле, что и тот и другой принимали участие в ее создании (мера этого участия может быть уточнена после анализа всей книги), что соответственно исключает единоличное авторство. Кроме того, весьма вероятно, что книга содержит фрагменты, не принадлежащие ни Чернышевскому, ни Бибикову.

Итак, этот результат мы получили благодаря методу атрибуции через идентификацию. Психолингвистический же анализ текста позволяет проводить и «неидентификационные» исследования, которые характеризуют личность автора — психологические свойства и качества человека, создавшего исследуемый текст.

В этой работе мы приводим результаты анализа текстов, заведомо принадлежащих Чернышевскому, поскольку они могут быть соотнесены с аналогичными сведениями, полученными из литературных источников (в отношении Бибикова это сделать гораздо труднее, так как сведений о нем почти нет).

Итак, анализ этих текстов позволил нам сделать следующие выводы.

Автор обнаруживает склонность к нарушению общепринятых социальных норм, причем склонность или маскируется, или проявляется в «узаконенных» (социально-приемлемых) формах. Наблюдается повышенное внимание к эмоциональным оттенкам отношений, сентиментальность, широта интересов, отсутствует потребность показывать свое превосходство над другими, неагрессивность. Автор чувствителен, раним, мягкосердечен. Имеются и элементы тревожности, выражающиеся в ощущении своей слабости, незадачливости, незащищенности, вины. Отсутствует потребность в проявлении своей значимости и силы во взаимодействии с окружающими. Несогласие с принятыми формами поведения выражается с помощью иронии, но может осуществляться и через отказ от общения. Самооценка автора неустойчива, он пессимистически смотрит на будущее, внутренне напряжен, тщательно контролирует свое поведение, блокирует появление агрессивных намерений. Стремление автора к межличностным контактам вызвано интересом к людям. Характерные черты — общительность, эмоциональность, отзывчивость. Наблюдается также интерес к общественным обязанностям. Интерес к общественной деятельности диктуется чувством долга, моральными и этическими нормами. В то же время контакты могут служить источником тревоги и эмоционального напряжения. Автор ориентируется на «жесткие» кодексы и склонен к морализации.

Если сравнивать эти данные с характеристиками Чернышевского, принадлежащими его современникам, то надо отметить их схожесть.

Вот некоторые примеры: «Он был несколько более среднего роста, с необыкновенно нежным, женственным лицом; волосы светло-желтые, но волнистые, мягкие и красивые; голос его был тихий, речь приятная, вообще это был юноша, как самая скромная, симпатичная и невольно располагающая к себе девушка». «По своей застенчивости Ч. не мог говорить в большом обществе, но в кругу близких лиц, забыв свою робость, он говорил плавно и даже увлеченно…». «За одну ночь столько перемен бывало с ним. То он поет, то танцует, то хохочет вдруг громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд…». «В эти годы он еще реже, чем прежде, открывался даже близким ему людям». «Будучи бойким, резвым и разговорчивым со своими сверстниками, знакомыми ему, Н. Г. отличался особенною застенчивостью в чужих домах, особенно мало ему знакомых». «Общество Н. Г. Чернышевский очень любил; у нас же часто бывали гости, и тогда обязательно должен был присутствовать и Н. Г. Собиралась вокруг него группа, и он весь вечер говорил без умолку». «Первый раз пошел Н. Г., и ему заявили, что сам хочет его видеть. Н. Г. присел на стул и стал ждать. Открывается дверь, и входит губернатор. Н. Г. продолжает сидеть. „Здравствуйте!“ — говорит губернатор. „Здравствуйте!“ — отвечает Н. Г. и продолжает сидеть. „Вы знаете, кто я?“ — „Нет“, — говорит Н. Г. совершенно невозмутимым голосом и продолжает сидеть. „Я губернатор“. — „Очень приятно“, — заявляет Н. Г. и не думает встать. „Да Вы знаете, что нужно встать, когда с Вами говорит губернатор!“ — кричит последний. „Что же, можно и встать“, — говорит спокойным голосом Н. Г. и не спеша поднимается со стула. Чернышевский, а равно его ученик Добролюбов очень часто любили выражаться иронически и иносказательно, и их выражения многие понимали в буквальном смысле». «Ч. отличался ехидством языка, и чуткая молодежь умела отлично читать между строками его революционное отрицание всякой власти». «Он как бы ставил себя на второе место и старался согреть, обласкать, приблизить». «К несчастью, большей частью все его разговоры, по крайней мере при мне, носили иронический характер; он отделывался шутками или аллегориями… или давал такие ответы, которые могли понять и так, и этак, а иной раз и вовсе понять нельзя. Все же-таки из его отзывов и мнений (…) я составил себе представление, что он был крайне неважного мнения о царе и его министрах и убежден был в том, что им не справиться с послевоенной разрухой, с недовольством крестьян положением об их освобождении, с предстоящими внутренними реформами, а в особенности с начавшимся польским восстанием».