Другое небо - [6]

в которой изнываю от познания

своей непоправимой бесполезности.

Я вижу переполненные комнаты,

где спят вповалку, пьют и развлекаются.

Там девушка под одеялом скомканным,

луна в окно… и мы в ней кувыркаемся.

Я будто бы учусь в кирпичном домике

скучнейшей, гнилозубой филологии.

На самом деле, все-то мои помыслы

обращены на радости недолгие.

Я чувствую, что милая прелестница

ко мне охладевает, чаще хмурится.

Однажды мы спускаемся по лестнице,

ступенька за ступенькой, к серой улице.

Сугробов осязаемое таянье.

Сосулек убивающихся песенка.

Красавица моя, простая моя,

частит, щебечет что-то резвенькое…

Она — налево, я — на лекции,

но заворачиваю в запах кофе.

Накрапывает дождик. Он, как флексия,

на отглагольной дали, ртутной кровью.

Мне надо уезжать. Пора расстаться мне

с ученьем удручённым и с подружкою.

Я представляю утренние станции,

чай в подстаканнике и небо русское.

Плетни. Заборы. Белые уборные.

И — с поворота рельс — дорога дальняя —

и даль сама — зашмыганная — сорная,

с кирпичной башней, под названьем «Дания».

* * *

Людмиле Шаковой

В хороших садах вселенные полных лун

мерцают сквозь нервное мессиво колеблемых ветром листьев,

ветер безумен, вспыльчив, нетерпелив и юн,

и напор печали неистов.

Потому что как всё, как все, вечер должен пройти,

уехать на поворачивающейся игольчатой карусели.

Разве дано забыть, что у всех впереди,

неминуемом «впереди», когда мир обернётся постелью,

вместе с погодами, пагодами, городами, людьми,

походами на Восток, дорогами и горами.

Чёрные небеса истоптаны лошадьми,

осёдланными для нас, заботливо, и не нами.

О, жестяная музычка, шарманочный перезвон…

Лампочки так раскрашены, невозможно не рассмеяться,

наблюдая, как улетают пол, человек, газон,

ошарашенные деревья далеко внизу суетятся.

Хорошо бы, отпутешествовав, разыскать такой уголок:

в растворённом окне — островитянки, неводы, чайки,

а в камине позванивает уголёк

и слышно шараханье волн в ста шагах от кресла-качалки.

* * *

Здравствуй, смотритель цветов: жёлтого, бурого, чёрного,

ветра сырого, веток, распяленных на фасадах,

полумусульманское небо помешано на маленьких чётках —

чётких окошечках…

мутный мёд, мутный мёд для несытого взгляда!

Вслушайся в тихую жизнь, истончающуюся незаметно

на мелькание тополей, моську,

морщины остолбеневшей старухи,

всё застыло на родине, на неизменных бедных

улицах, поднимающих кирпичные руки

к страшному полнолунью, будто упрашивая о пощаде,

потому что у нежности целого неба в июньской ночи

нет им ответа, нечего дать им,

и они сворачиваются под набрякшее веко в горячую точку.

неисчерпаемые люди

Когда сограждан хмурые черты

разглядываю в утреннем сабвее,

глухое одиночество Нью-Йорка,

двуногое, с конвейера платформ,

читаю в произвольном беспорядке

рассыпанного механизма счастья.

Как будто схему сборки потеряли

и стала каждая деталь энигмой,

так как же приложить одну к другой?

Состав любого жителя Земли

и анатомия его терпенья

вполне понятны, в общем повторимы,

но поразительна безмерная свобода

неповторимых вариантов человека:

так много их и так разнообразны

и внешний вид его и сочетанья качеств,

что я невольно думаю о том

Сознаньи, чья фантазия способна

творить неисчерпаемых людей.

Не это ли простое наблюденье

доказывает, что причина мира

есть вольное паренье Духа,

чья цель таинственна, а время непомерно…

* * *

Больше всего я на свете любил

с моста смотреть в текущую реку,

чтобы буксирчик зачуханный плыл

и облака налетали с разбегу

на горизонт, чтобы ветер рябил

бедную воду, будто монеты

рук миллионы швыряют в неё,

чтобы вернуться сюда, так приметы

нас уверяют. И боги моё

ей подношенье приносят из Леты.

Разве подкупишь? Забывчивей нет

вещи на свете, и разве оставишь

взгляда и губ, или пения след

в ней, не имеющей памяти, клавиш,

чистых страниц, разрушенья примет.

О, амнезия воды

* * *

Как на Сретенском бульваре в марте стаяли снега,

там кофейня есть в подвале, чуть побольше пирога,

а в окошке ноги ходят, обувь мокрая толпы,

воробьиные угодья, голубей крутые лбы.

Я крошил песочный коржик, мрачно пялился на свет,

что же это меня гложет? будто жизнь сошла на нет,

будто я глядел отсюда, видел столик и окно,

общепитскую посуду, что раскокали давно.

Помню я подъём прекрасный, там, бульвар, как водопад,

рвётся к площади неясной в бездну с крышами подряд,

марево Москвы клубится, выпирает из ветвей,

дышит паром и боится, как в корзинке Моисей.

поезд «а»

I

Я на молнию в стекле не променяю

старенький, потёртый бензовоз

с жестяными белыми губами,

хоть сбежалась бездна вас.

Я поеду по подземному маршруту номер восемь,

я увижу новую страну

непреклонным взглядом-гвоздодёром

луч зелёный фиолетовый втяну…

я усну под электрическую осень.

……………………………………

Я еду, как поезд сабвея «А»,

без остановок, мимо клёпаных-клёпаных столбов.

Во-о-н прозрачная моя голова

уставилась на меня из других голов.

……………………………………

Любовь на сгибах стёрлась,

как старое письмо,

любовь ушла из горла,

как вермут, се-ля-ви!

Теперь смотри за нею в оба

туда, где нет любви.

II

«Как стакан газировки

(лёгкий газ! лёгкий газ!)

колкий воздух — уловки

исчезанья из глаз.

Вдруг она засмущалась,

шарфик в руки и в — дверь,

у неё совещанье

с Госпожою потерь.

Они мило щебечут

на бульваре вдвоём,

мы их нежные речи