Другое небо - [7]

за свои выдаём.

Выпадает в осадок

то письмо, то снежок.

Я до почты не падок.

Мы простились, дружок.

К сожаленью, забывчив,

я не помню, увы,

то, что хочется вычесть,

а сейчас это вы.

Не любитель романсов,

ариозы Кармен,

я поклонник экстаза

и его перемен».

III

Ветер — выдавленный воздух

шатает платформы.

Ржавые гвозди

русских стихов звякают в горле.

IV

Я ронял лицо в ладони,

6 секунд проспал…

гулял в клеверном поле

с братом и мамой,

трава была мне по грудь,

видел синий бор и его боялся,

как телеграммы

«Приезжай оставайся тчк.»

Потом что-то вокруг осеннее,

похожее на Москву.

Так и живу там, и здесь живу

какой-то неощутимой жизнью

из серии «я не помню чудное мгновенье»,

заспал его в сабвее,

between «Jay Street» «High».

V

Я очнулся. Шуршала в окне занавеска.

Как снег, как невеста.

Я подумал: Виденье, ни с места!

Подумал — исчезло.

И объял меня холод Нью-Йорка.

Он зимой, как выключенная конфорка.

Выпит кофий. Гуд бай, Good bye!

И пора собираться в рай.

VI

Ещё парочка верблюдиков в пачке.

Я клыками выдёргиваю фильтры.

Хорошо бы закурить на даче,

где идёт по телевизору Штирлиц.

А с веранды пахнет яблоками, грибами.

— Разве это грибы? одни сыроежки…

и малиновое варенье запиваешь губами

одной реснитчатой белоснежки.

VII

…и вообще, моя фамилия не такая,

а что-то на «Ч» или «Т», но я не помню…

я у вас тут живу… вам потакаю…

незаметно живу, скромно.

Говорю втихаря стихами,

их никто не слышит: я — не читаю,

а потом они стихают… стихают…

и обрываются на дороге умиранья.

VIII

Я держал свой череп одной рукой,

я глаза заслонял от света в сабвее.

То же делал в стекле человек другой,

человек прозрачнее и бледнее.

Я-то знаю, что я моложе его —

борода темна, и не так печален.

Я пишу стихи, а он — ничего,

то он явится, то — отчалил.

«Говорящее правду стекло» соврёт,

как часы, всегда забегают.

Я-то знаю, кто я, он лезет вперёд,

борода седая, а неприкаян.

Неприятен холодный его апломб.

Вон глядит, усмехаясь, бельма таращит.

Это его в земляной сугроб,

через сколько-то там оттащат.

У поэтов другая, вообще, судьба, —

я в скрижали чёркаю.

И рука моя подпирает лба

костяной небосвод, долетевший сюда, как Чкалов.

* * *

Твои глаза над буквами смеркаются.

На кухне кран поломанный сморкается.

Побелку стен изъела язва времени,

которое проходит вне меня.

Так всё меняется сполошно, сумрачно,

из Змей Горыныча и Рябы Курочки

такие крапчатые яйца выпали,

что знали б загодя — корзин надыбали.

На подоконнике цветочек аленький,

в ногах дрожит котяра маленький,

завладевает ночь глубокая

тобой и мной, голубоокая.

Так начинаются ночные странствия.

Прощай наш дом, глухая станция.

По семафорам звёзд над крышами

уходят трое в путь надышанный.

* * *

Посмотри на кровавые роды дня,

в-о-о-н она в небе, твоя родня,

собралась толпой и хлопочет.

Облака, облака, облака пелён.

Посмотри: в крови новый день рождён,

и умрёт в крови этой ночью.

Ты глаза открыл, а восток горит.

Горизонт огнём во всю даль изрыт,

и вода, и дома, и холмы пылают,

и сирены воют. Пора вставать,

кровь восхода с пастой зубной жевать

и горячим захлёбывать чаем.

Новый день такой же, как был вчера.

Голубая висит над тобой гора,

а вокруг из багрового кирпича ущелье.

Ты нырни поглубже, войди в сабвей,

в электрический ад, где полно людей,

озабоченных странников подземелья.

Вот метут из туннеля стальной пургой.

Ты уже в вагоне одной ногой,

а другой — отпустил платформу.

Ту, что видел, кровь — впиталась в часы,

а в родильных домах — сбежала в тазы,

и рожалое небо приходит в норму.

* * *

Я возвращаюсь к себе, строя слова по порядку.

Это ответ на семь бед: рифма — сознанья оглядка.

Так вот Синдбад-мореход сказкой волшебной отчаливал,

ветер забрал в оборот клеткой грудной и плечами.

Вот мои сотни кают, где я живу и где лягу.

Даром дышать не дают, я подгребаю бумагу.

Дивная качка в перстах — денный поход на отчаянье.

Все морячки на постах (нервные окончания).

Так развернись, горизонт, белый, да в крапину чёрную.

Сколько ж запало там солнц в воду, повтором учёную.

Хватит её навсегда, долгой, от вечности выцветшей.

Ну, расступайся, вода… солнца запавшие вытащим!

* * *

Далеко завели меня метафоры,

предчувствия мои зловещие,

горящими кострами табора

в ночи, пронизанной созвездьями.

Я на небо смотрел, как мальчик маленький —

на вздыбленную гриву в цирке львиную,

оно мерцало в глубине эмалевой

невыразимо робкой сердцевиною.

Как будто в ночь ступило очертание

фигуры женской с волосами льющимися,

литанией, что звёзды зачитали нам:

сюда вернуться бы из под земли колючей!

Вот так из средостенья тела голого

по гулкому объёму рёбер замкнутых

раскачивает жизнь тишайший колокол,

на каждом вдохе зависая заново.

Так купол мирозданья расширяется,

дыханье его трудноуловимое

светящимися в черноте шарами —

шатрами света в шёпоте любимом.

* * *

Я туда бы вернулся, за сон ото сна отбежав,

в мою бедную юность с мечтой о крушеньи держав,

в день сочащийся ложью и упрямой моей правотой,

я прошёл бы где плоше, коктебельской слоёной водой.

Над лагуной луна там светила как знак волшебства,

выплывала со дна Мандельштама в луне голова,

поднимались ресницы, не моргая смотрели глаза,

как в вселенской темнице зарниц начиналась буза.

Шевелившихся губ его слышу я шёпот в ночи,

до свеченья зазубренный, так в колодце играют лучи,