Другое небо - [3]

роща унижена.

Отворачивается, стыдливая.

Земля голодная, чернокнижная,

своё варево торопливо —

жизнь — дожирает, неопровержимо приближена.

Так ли

с нами будет:

сон приснится, раздрызганный в капли,

в землю вопьются (на лицах пудра)

прихорошенные — в чрево её перемалывающее, полумёртвое,

червивое, вскрываемое лопатой,

в мокрое корье, в комья перетёртые,

в грубую крупу,

подаваемую ко рту

распадом.

* * *

Мы живём в эпоху торжествующих кретинов.

А букашки ползут наклоняя травку.

От того что я вижу может вырвать.

Особенно чётко на беленькую бумагу.

От меня отшатываются при встрече.

С таким лицом не подходят к дамам.

Видно в нём начертано то «далече»,

где на весь свой век нахлебался сраму.

Журналист зажужжал — заработал денег!

Щелкопёр натрещал — 30 тыщ курьеров!

Разбудите архангела Гавриила.

Я давно не слышал чарующих звуков.

* * *

Человек падает под горизонт,

вдруг… ни крика, ни всплеска, —

всё вспоминаю его лицо

без воскового блеска,

скоропожатье его руки —

сухонькое касанье,

круглые веки — порх — мотыльки

блёклые над глазами, —

слышал теперь синегубка ему

стала подружкой милой,

глупо всё вышло, не по уму,

с этой его могилой, —

а хороша она — не хороша,

не распознать сквозь дымку,

с ней неодиноко лежать,

навзничь вечность в обнимку, —

вот она кровная с миром связь

семени с прахом, влагой,

то что питает тоску и страсть,

обречённой отвагой,

всякой земле он песка родней,

глине любой, подзолу…

в каждой былинке теперь

звучней арфа поёт Эола.

* * *

Протопопа упрямого тёмная речь

продирается к небу,

дабы небо стеречь.

Принимая из рук палача крохи хлеба, —

пировать на дыбах, — да вроде юлы на колы,

быть на дыбу насаженным,

не изрекая хулы —

но хвалы Богу доброму — абы — Богу-то страшному.

Так отвергни, — ему говорят, — Отступи!

Либо пусть явит чуда! —

и из ямы, в червях, протопоп возопит, —

— С кем же буду тогда… с кем буду…

* * *

Просыпайся, дружок, просыпайся.

Голубые глаза открывай.

Я тебя, лейтенантик запаса,

подсажу в ленинградский трамвай.

Через день начинается лето,

набухают любовью сады.

Небо птицами насквозь пропето

и всплывают дворцы из воды.

Мне с тобой, рядовому бродяге,

часовому болезной луны,

в невоенной шататься рубахе

по зелёным траншеям весны.

И кружа над Невой и мостами

в неотвязном пуху тополей,

слышать будущего нарастанье

в легкомысленной жизни моей.

Будто трубы трубят золотые

над землёй высоко в тишине,

где мы ходим с тобой, молодые,

по одной ленинградской весне.

Ты, моя докторица большая,

от печалей моих излечи

и к трезвону второго трамвая

прицепи от бессмертья ключи.

новые берега

I

…повернулась плечом и уткнулась в плечо,

лоб был влажен, хотеть не хотелось ещё,

но ещё обвивала меня горячо,

дышишь… бедный скелетик… костяная нога…

жизнь, конечно, кромешна, разлука туга,

входим на вдохе в новые берега,

свет смежает глаза, жизнь наощупь бредёт,

за зазором зазор тёплый выдох прядёт

черносветлый узор — коридор — так вперёд…

II

В влажные клеммы любви — вход, распалённый сердечник,

в спас и замес на крови вдвинуты горла и плечи.

Нас заплетает узор рёбер, коленей, лопаток.

Выступ вступает в зазор — в правильный миропорядок.

Кто там, смешав нас, следит сверху за нами бессонно,

грудь прижимая к груди, гонит в сосудиках солнца,

в рысь замираний, рывков, так вылезают из кожи —

вон из костей, из гребков рук к прошивающей дрожи.

Вобранный воздух во ртах вогнут в гортанные трубы,

в вырытый ход для крота в общей норе носогубой.

Головы в душном дыму, в палево-голом угаре…

Нечего делать уму в сомкнутой в целое паре.

Ева, Ревекка, Рахиль, Лия, Эсфирь, Магдалина —

ветра горячего пыль, света светящая глина,

выгиб ребра моего, выломанного из рёбер…

Мне хорошо, на него солнце Эдема угробив.

III

Я не руками, ртом касался,

груди мерцающей и плеч,

подставленных… и свет мой освещался,

но как немел язык, темнела речь.

Едва ли сознавая, создавали

мы что-о нежное, чему названий нет…

Лежали улицы — карандаши в пенале

да детский дребезжал велосипед.

И губы целились и локти улетали,

так птицы бедные кружат у тайных гнёзд,

когда мы ненадолго замирали,

и слышали… как мир огромен, прост.

IV

…до сердцевины кости

состоять из кого-то другого

глазом косить на себя не узнавая себя

вот мы какой головоломкой для Бога

стали перепутавшись снами

и явью и пальцами и

серединами

тел

головами в бездонные стороны ночи

в карие-серые-синие очи

всех кто до нас занимался вот этим

дивным

в котором я потерял твой

ты мой

колошматящий сердцем предел

V

Бьются пойманной рыбой, но сеть всё не рвётся, не рвётся,

тянется только густая её ячея,

рот достаёт, как звезду на ведре, из колодца

горла, какое-то сиплое «я-а-а»,

лучше рычать… и по клейкому телу,

вытянуть этот рык, этот вой…

Боже ты мой… глядят в пустоту обалдело

веки слепые, ресницы по краю, под вздрагивающей слепой скорлупой.

VI

…здесь мы не умерли и нас не настигла

наша слепая судьба, но вроде тигля

для алхимических опытов по чернокнижью

нашего времени, — дни переплавят и выжгут

плоть, что болела, любила, хотела

то табаку, то вина-винограда, то тела, —

и то ей больно, то жарко, то колко, то нежно…

вид наш посмертный скелетом и черепом брезжит

через неё, через червям в обработку,

то что ласкала она, что целовала в охотку.

Выплави что-нибудь вечное, что не растает,

из того, что потом лопухом зарастает,