Другое небо - [2]

нет ни реки, ни жуткого моста,

ни голубых холмов правобережья,

ни красного трамвая-шатуна,

ни вечного отца с газетой вечной,

ни мальчика, которым был он сам,

ни города, ни той страны вообще.

* * *

Прекрасный летний день, в который мы

с утра вдвоём отправились купаться:

мы видим небо синее, и в нём

застряли два-три облачка, не больше,

белее сахара и легче

дыханья детского.

Река синеет. Чахлый сад Марата

под ярким солнцем изнывает. Пляж

лежит в реке, чуть приподняв кусты

там — под мостом, и здесь — где элеватор.

На пляж течёт размеренный поток

людей.

Они идут почти без остановок

и каждый платит медным пятаком

какой-то грубой и опасной бабе

за красненький билетик. У неё

таких билетиков катушка, как в трамвае —

цифирки маленькие, час, число и год,

«на пляж» написано на них и «5 копеек»

проставлена цена.

Так вот, у нас с отцом

всего один пятак на две души,

и он его протягивает бабе,

та — отрывает узенький билет,

я отбегаю от отца назад

и прячусь в монстрах гипсовых, в аллее,

и вижу, как отец в толпе

идёт понуро к пляжу

в потоке тихом пожилых людей.

Я думаю: «…поскольку у меня

нет пятака злосчастного, то я

пристроившись к вот этим незнакомым

и «обилеченным» противной бабой людям,

ну, как-нибудь, Бог знает, прошмыгну

на мост понтонный, а с него — на пляж

через кордон угрюмых контролёров.

Не может быть, чтоб я не прошмыгнул!»

Пристраиваюсь к очереди, вижу

отца за тысячи и тысячи голов

и спин понурых. Вон он, впереди!

Я вижу очень ясно,

что он уже на лестнице к понтонам:

волнуется, руками машет, ищет

меня глазами плачущими. Он

как будто от меня шагов за пять,

так резко вычерчен, так ясно

подштрихован, и освещён,

хотя меж нами

сплошная чешуя голов.

Он спорит с контролёром, говорит,

что где-то я здесь рядом,

что он, наверное, мой потерял билет,

что он сейчас сюда вернётся,

«…тут мальчик, — говорит он, — потерялся…»

и вдруг кричит:

«Да дайте ж попрощаться!»

… Я выхожу из очереди и

вхожу в аллею…

Мой отец покорно,

услышав повеленье контролёра,

идёт по лестнице, ступает на мостки,

настеленные к пляжу на понтонах,

качающиеся, как носилки.

А я вот здесь, а всё лишь по причине

нелепейшей:

как будто потому

что, вроде, нам обола не хватило,

а тот, что был один, ему достался,

и он ушёл…

* * *

Мне хорошо, ведь я ещё живу.

Здесь влажный ветер теребит траву,

а чёрный дурачок гоняет белок.

Я вижу мой американский сон —

в дугу тугую воду гнёт Гудзон,

входя по грудь в скалистый берег.

Но тень моя песчинок и камней

других касается… ну что мне делать с ней,

с её безумным промельком мгновенным

по выщербленным красным кирпичам,

там воздух льнёт к моим плечам

уступчивым волнением нетленным.

Там в сентябре земля уже черства.

Стоят на цырлах русские слова

в пространстве сиром, в кожице гусиной.

А хмуроглазая с утра толпа

в жерло метро, у век моих, у лба

торопится по улице старинной.

скрипач

I

Начинаться должно, как сказка на идиш:

то есть только за ворота вечером выйдешь —

попадаешь сразу в фиолетовое небо,

там звезда — направо, а луна — налево…

…и поплыл, как облако, не разбирая дороги,

над трубой и берёзой поджимаешь ноги,

— Эй! — кричишь скрипачу, — Ты зачем на крыше? —

а он водит-водит смычком… тебя не слышит,

потому что твой голос заслоняет скрипка,

и качается небо вокруг, как зыбка.

II

Он на витебской крыше, продавленной небом,

а звезда — направо, луна — налево…

он зажмурил веки, его от музыки отвлекают

птицы и люди, — те и другие летают.

Но если бы только они!.. ещё летит и телега

и лошадь летит, вроде гнедого снега.

А у лошади в животе, копытцами вверх летит жеребёнок…

Что тут поделаешь, он и сам летает с пелёнок,

всё это началось так давно (посмотри хоть в «Бытие», хоть в «Числа»)

и летать он раньше, чем ходить, научился.

III

К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова.

Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова.

Он отталкивается от травы. Он восходит без лестниц

в шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет.

Он понимает мир, как младенец сосок багровый,

с звёздочкой молока, с мычащей в яслях коровой,

с курами на дворе, козой, корку жующей,

с Господом Богом на небе и на иконах живущим

кротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой;

она у него на коленях, он — с недостаточной кружкой,

с умной рыбой в воде, с невесомым раввином

между звездой и луной, над местечком родимым…

Знает скрипач, что нужно нам для полёта простого,

вот он сидит на крыше, там где был нарисован.

* * *

Зазвенел звонок, то ли школьный, то ли ларёк ограбили,

то ли кино уже началось, а лимонад не допит,

и плывут облака над дворами, кресты над кровлями…

город в сентябре похож на шар воздушный.

Листья влетают ко мне в растворённую форточку,

листают стихи, застрявшие в каретке

пишмашинки «Москва», задирающей жестяную горсточку

к ненадёжному потолку на Малом Каретном.

Неохота вставать. Бриться. Мои свидания

в последнее время назначаются посредине

медного провода. Узкого места, куда не

придёшь без электричества телефонных линий.

Это, наверное я накрутил. Ну и ты, быть может.

Наши регистры гуляют, как Бойль с Мариотом.

Клёны швыряют листья в летящие лужи.

Бульвар похож на ветерана с янтарным аккордеоном.

* * *

Здравствуй, смотритель

жёлтого-рыжего-чёрного.

Ветра сырого. Воспалённого горла

неба нечёткого.

Смотри, голая