Другие лошади - [32]

До того как я затеял ремонт, у меня в подвале завелась целая крысиная семья. Ляжешь спать, а у них под полом визг, веселье, мать их. Так же весело они обходили крысоловки. А отраву ели не иначе как на десерт, картофеля опосля.

И я что сделал. Сварил кашки. Рисовой. И развел цементный раствор. Перемешал это все. И поставил прямо под крышку, через которую в подпол залезать надо. На следующий день зазвал бабку-соседку. Чаем напоил. Потом говорю, так и так, баушка, не посмотришь, а то связываться самому неохота. Она: «А давай». Залезла. Орет через минуту: «Принимай, Макса!». И хренак полено снизу вверх. Я на полено-то посмотрел и обмер. А уж второе летит. И третье. И четвертое. И пяток маленьких крысяток. Все окоченели в разных позах.

А на крысу у спортзала я люблю смотреть потому, что это не у меня дома происходит. О, побежала, падла.

Красотишша!

Поднялся на второй этаж. Прошелся вдоль стендов. Старые фотографии. Люблю на них смотреть. Черно-белые. А людей этих я не знал. И не узнаю их никогда, а все равно люблю.

В актовый зал зайти. Сцена пустует, и сквозь стекло на дощатый пол возвышения пробивается лунный свет. Сколько здесь откаблучено. Страсти! Сажусь в зрительный зал. Смотрю на темную сцену. И даже вижу что-то навроде спектакля. Представляю себя учителем. Вот пришел я в класс и рассказываю детям про войну. Так, мол, и так. Их было много, а нас было мало, но мы их туды-сюды. Рассказал. «А теперь, – говорю, – повторите!» Они потупились и молчат. «Повторите!» – с нажимом уже роняю. И чувствую, как между мной и детьми вырастает китайская стена. «Вы, – говорю, – изнеженные пустые ублюдки…» У них рожи вытягиваются, вытягиваются… «Пошли вон! – ору на них. – Вон отседоваааа!» Они так бочком, бочком… Мимом меня, до дверей – и бежать, бежать. Остаются двое. Девочка и мальчик. И мальчик жалко так пищит: «Мы же знали». «Так почему молчали? – ору на них. – Так почему! Вы! Молчали!» Они вздыхают и тоже уходят.

Даже в ладоши пару раз хлопнул.

Ну пора и честь знать. Иду обратно в будку.

В целом дежурство проходит спокойно.

Раз кто-то на крыльце пошумел. Студиозы не иначе курить приходили да крыльцо метить.

Эх, делать мне нечего. Пять утра. Нешто телек глянуть в кои-то веки?

По телеку все муть какая-то.

К шести подустал немного и даже клюнул носом.

Не спал, так, вспоминал разное.

Вспоминал, как лежал в больнице и подыхал. Настолько, что попросил дежурного врача:

– Доктор, – говорю, – а вы не могли бы меня убить?

– Что ты, дружочек, – отвечает, – это же грех. Во-первых, убийство. Во-вторых, самоубийство.

– Доктор, не надо меня убивать. Просто отключите мой мозг. Ведь это, кажется, еще не грех?

А он мне:

– Давай лучше Лермонтова почитаем. Помогает…

– Я уже читал. Много.

– То не в счет было. Настоящее чтение только сейчас начинается, – улыбнулся он.

А убивать не стал.

Выкарабкался я тогда.

Теперь вот сторожем.

…В семь тридцать семь явился завуч.

Вообще завуч мужик незлой, только козлит все время. Работа у него такая. И приперся сегодня раньше всех этих. Я с гардеробщицами как раз чаевничал за стеклом.

– Здрассте… – это я ему.

Встал, поклон отвесил, да еще и воображаемую шапку снял.

А он и глазом не моргнул.

Я не отстаю. С этакой подобострастной осаночкой из будки – прыг – и семеню рядом. Девки хихикают. Думают, взаправду жопу лизать собрался.

– Чего невеселые? – спрашиваю. – Неприятности?

Он в другую сторону смотрит и – шире шаг, шире шаг.

Ладно, думаю. А сам сзади прыгаю.

Решил не ходить вокруг да около.

– А Бог, – спрашиваю, – есть или нет?

Он аж вздрогнул.

– Вам, – говорит, – заняться, наверное, нечем. А вы бы домой шли. Поспать после смены.

– Отчего же? – интересуюсь. – Я как движущаяся к совершенству душа тянусь к подобным себе. И спрашиваю вас… А вы…

Так мы до кабинета дошли, где завуч заседает.

Он внутрь заскочил и дверь перед моим носом захлопнул.

А я-то что знаю. У него уроки с утра. Мало у него уроков, часов пять в неделю. Но он сегодня неспроста рано приперся. Смотрю в расписание, ищу математику. Нет математики! И тут меня осенило. Эти же все на категории какие-то сдают. А мимо Валя катит, анатомша.

– Валентина Авывывывна (отчество забыл), – а кто у вас на категорию сдает?

– Из музыкантов кто-то, – Валя мне отвечает и катит дальше.

Смотрю: музыка. Кабинет шестнадцать. Тут как раз звонок звенит. И пилю я, значит, в шестнадцатый кабинет, ибо с завучем беседу не закончил, а договорить по такому принципиальному вопросу, как Бог, все-таки надо. Но по дороге задерживаюсь. В тридцать восьмом философия началась. И училка молоденькая, соплюха такая, рассказывает про теорию относительности.

– Все, – говорит, – относительно. Любая точка отсчета.

Заглядываю, пальцем ей грожу. Студиозы хихикают. А она пятнами пошла.

– Закройте двери, – визжит.

Я и закрыл. Экая важность.

Двигаюсь дальше.

Вот и шестнадцатый, а там распевка.

Ле-миле-ми-леееее… Та-таннн…

Я дверь приоткрыл и в кабинет этот – шмыг. Там ряды стоят амфитеатром. Я наверх и забурился. Сел с краешку. Рядом с завучем. Студиозы головами закрутили. А я ему тихонько:

– Бог-то есть? Или нет Бога?

Что тут началось… Он вскочил, заорал… За рукав меня схватил…