Другая жизнь и берег дальний - [34]

Блок

С Александром Блоком у меня было только шапочное знакомство. Мой дядя и знаменитый автор «Стихов о Прекрасной Даме» покупали шляпы в одном и том же магазине на Литейном. Сейчас, в виду бурного развития советской промышленности, Литейный называется Сталелитейным. Блок любил широкополые шляпы, а мой дядя, будучи военным человеком, предпочитал котелки; он всюду ехал со своим котелком.

Владелец магазина был очень интересный человек, оказавший немалое влияние на творчество автора «Двенадцати». Его звали Абрам Исакович Балаганчик; вдохновленный этим именем Блок и написал трагедию, которую тоже назвал «Балаганчик».

Двадцать второго июня 1912 года мы с дядей как-то зашли в магазин Балаганчика. Там уже находился автор «Скифов», хотя он тогда еще сам не знал, что он автор «Скифов». Дядя подошел к Блоку и сказал: «Разрешите мне и моему племяннику пожать вашу руку».

Блок разрешил. Я до сих пор свято лелею память о великом поэте, столь трагически окончившем свои дни на нашей бренной земле.

Северянин

О своей дружбе с Северяниным я пишу при каждом удобном и неудобном случае. Сейчас случай скорее удобный, нежели неудобный, и я могу опять написать о своей дружбе с Северяниным.

Кстати, очень немногие знают, что Северянина звали Игорем. Это он мне сообщил по секрету за дружеской рюмкой водки. Жил Северянин в Эстонии, в Эсти Тойла, и упорно меня зазывал к себе в гости, хотя он и настаивал, чтобы я его предупредил заблаговременно, за год или полтора до приезда, чтобы он мог приготовиться.

Северянин был очень приветливый человек. Когда мы гуляли вдоль реки или канавы, он по-дружески хлопал меня по плечу, но я не падал.

Он был несомненно очень даровит.

НОВГОРОД

Домик с зелеными ставнями

Некоторые слова особенно дороги и милы моему сердцу.

Не потому, что они красивее или звучат лучше других, а потому, что они как-то неразрывно связаны и переплетены с отдаленным прошлым и воскрешают в памяти столько воспоминаний и ассоциаций.

Ностальгические слова!

Ставни, например.

Читаю какую-нибудь книгу, наталкиваюсь на предложение со словами «ставни», и уже больше не могу читать. Мысли сами собой уносятся вдруг куда-то очень далеко, за океан, за тридевять земель, в далекое прошлое — такое далекое, что даже самому себе не хочется в этом признаться.

Домик с зелеными ставнями…

Что это — явь или сон? Прочитал ли я когда-нибудь книгу о домике с зелеными ставнями, или сам в нем жил?

Какая, в сущности, разница?

Годы умеют хорошо стирать разницу между виденным и читанным, между тем, что было и тем, чего не было.

Словарь, по обыкновению, сух. Он ничего не говорит ни уму, ни сердцу.

«Ставня, — согласно словарю, — двухстворчатый или одностворчатый деревянный затвор у окна».

Это, конечно, совсем не то. Ставни — нечто гораздо большее, чем простые одностворчатые или двустворчатые деревянные затворы у окон. Ставни — это поэзия нашего прошлого. Не только домики с зелеными ставнями, но и домики со всякими ставнями — красными, синими, белыми, желтыми.

Иногда здесь, в Америке, в каком-нибудь маленьком городке я вдруг пройду мимо небольшого одноэтажного или двухэтажного домика со ставнями, и у меня защемит сердце — не то от радости, не то от другого чувства.

Необъяснимого, страшного, горького, сладкого чувства утраты и находки.

Но американские ставни не такие, как наши.

Может быть потому, что дома не такие. Может быть потому, что в домах, за ставнями, живут другие люди. Может быть потому, что все, что было в прошлом, дороже и ближе, чем то, что происходит теперь, и вчерашний день милее сегодняшнего, а позавчерашний милее вчерашнего.

Но в моей памяти всегда будет жить домик с зелеными ставнями, чистенький, красивый, выбеленный. За его зелеными ставнями — мы, наша жизнь, которая не сложилась, наши надежды, которые не сбылись, наше прошлое, которого больше нет, наше будущее, которого завтра не станет.

Старый Чьеко

Самым знаменитым музыкантом в Новгороде был шарманщик Чьеко. Он был итальянец, и по-настоящему его звали Джованни Бевилаква. Имя же «Чьеко» дала шарманщику школьная детвора, и это прозвище за ним укрепилось.

Когда шарманщик появлялся на улице, мы, детишки, кричали: «Старый Чьеко уж идет!»

Как в стихотворении Майкова:

Нина, Нина, тарантелла,

Старый Чьеко уж идет…

Чьеко был одним из одиннадцати иностранцев в Новгороде. Одна англичанка и три немки служили в гувернантках; одна француженка преподавала французский язык у нас в реальном училище, а другая — в женской гимназии; венгр и два румына были учителями музыки, а чех преподавал в мужской гимназии латынь.

Но Чьеко, хотя он никогда не научился как следует говорить по-русски, мы почему-то считали «своим», не «иностранником», как мы презрительно называли других.

Моя мать была большой поклонницей Чьеко и всегда ставила его мне в пример. Он мог бы быть, говорила она, попрошайкой, жуликом, чем угодно. Но он предпочитает зарабатывать на свое жалкое существование честным трудом. Он подаяний не просит. За деньги, которые мы даем Чьеко, он нас развлекает.

Чьеко, действительно, нас развлекал.

Как он попал в Новгород, я не знаю. Город наш он называл по-итальянски «Нуовогардо». Все у него, вообще, выходило на итальянский лад. Когда он произносил русские слова, они звучали, как итальянские, и непосвященному человеку казалось, что он говорит по-итальянски.