Другая королева - [79]

Я даже не мог уверить ее, что ей ничто не грозит. Все, кто когда-либо благосклонно говорил о ней с королевой Елизаветой, кто пытался уравновесить речи Сесила, полные страха и подозрения, теперь в опале. Некоторые в Тауэре, некоторые в изгнании и больше не появятся в Англии. Некоторые приговорены к смерти, и их жены станут вдовами, а дома будут проданы. А меня вызвали к королеве, приказали оставить мою пленницу, приказали передать ее ее врагу. Мне приказано явиться ко двору, словно мне не доверяют, думая, что я не явлюсь своей волей. На меня пала тень подозрения, и я считаю, что мне повезло, что мне велено явиться ко двору, а не прямо в Тауэр.

У нас уходит почти неделя, чтобы добраться. Одна из лошадей захромала, и мы не можем нанять другую, по некоторым дорогам нельзя проехать, они занесены снегом, и нам приходится объезжать по вершинам холмов, где зимний ветер режет как нож. В лицо мне летит снег, и я так несчастен, так болен от того, что не могу быть верным и не могу быть неверным, что я бы предпочел, чтобы это долгое холодное путешествие длилось вечно, а не прибыть в Виндзор ранними зимними сумерками и найти холодный прием и жалкие комнаты.

При дворе угрюмые настроения, пушки все еще выставлены в сторону Лондона. Все еще отходят после страха перед армией Севера, им стыдно прежней паники. Мне три дня придется слоняться без дела, пока Сесил решает, есть ли у королевы на меня время. Я жду в королевской приемной, прислушиваясь к выкликаемым именам, болтая с другими, до которых королеве сейчас нет дела. Меня впервые не принимают, едва названо мое имя. Товарищи мои тоже ставят меня невысоко, даже те, кого я считал своими друзьями. Я ем в большом зале, не в личных покоях, я езжу один, никто не ищет моего общества. Никто даже не останавливается поговорить со мной, никто не приветствует меня с радостью. Я словно все время в тени, словно от меня воняет. От меня воняет изменой. Все боятся, никто не хочет, чтобы его видели с тем, кто запятнан, кто подозрительно пахнет.

Сесил приветствует меня с обычной своей невозмутимостью, словно никогда в жизни не подозревал меня в заговоре против себя, словно никогда не умолял подружиться с шотландской королевой, словно сейчас не подстраивает мое падение. Он говорит мне, что королева очень занята ущербом, нанесенным восстанием, и примет меня, как только сможет. Говорит, что Норфолк, посол шотландской королевы епископ Росский Лесли и испанский посол стояли за восстанием, планировали его и финансировали, и их вина, скорее всего, означает соучастие шотландской королевы.

Я неловко отвечаю, что едва ли Норфолк, кузен королевы Елизаветы, человек, который много выиграл от ее прихода к власти, станет делать что-то, чтобы свергнуть свою родственницу. Он мог надеяться освободить свою нареченную, но это далеко от восстания против королевы и кузины. Сесил спрашивает меня, есть ли у меня свидетельства? Он был бы очень рад увидеть любые документы или письма, которые я пока не представил. Я даже не могу заставить себя ответить ему.

Я возвращаюсь в покои, которые мне выделили при дворе. Я мог бы остановиться в нашем лондонском доме, но у меня не хватает духа открывать его на такое краткое время, к тому же я не хочу, чтобы о моем приезде стало известно в городе. Мой дом всегда был центром гордости моей семьи, там мы показывали, как мы велики, а сейчас у меня нет чувства величия: мне стыдно. Все очень просто. Заговоры этих двух королев и их советников так меня унизили, что я даже не хочу спать в своей собственной постели с вырезанной на изголовье гербовой короной. Я не хочу проходить между каменными столбами, где на каждом камне высечен герб. Я бы отдал все это внешнее великолепие, если бы мог вернуть себе душевный мир. Если бы снова мог почувствовать, что знаю себя, знаю, кто моя жена и кто моя королева. В итоге это восстание не свергло никого, лишь отняло у меня душевное равновесие.

Я виделся с Генри, сыном Бесс, и своим сыном Гилбертом, но они в моем присутствии держатся неловко, полагаю, они слышали, что меня подозревают в том, что я изменил жене с шотландской королевой. Бесс их обоих очень любит, естественно, что они встанут на ее сторону против меня. Я не смею защищаться и, осведомившись об их здоровье и о том, не наделали ли они долгов, отпускаю их. Они оба в добром здравии, оба при деньгах – думаю, я должен быть рад.

На третий день ожидания, когда решено, что я страдал довольно, ко мне приходит придворная дама и говорит, что королева примет меня в личных покоях после обеда. У меня не получается есть. Я сижу на своем обычном месте в большом зале, за столом с равными себе; но они со мной не говорят, и я низко клоню голову, как паж, которого высекли. Я выхожу из-за стола, как только становится можно, и снова возвращаюсь ждать в ее приемную. Чувствую я себя ребенком, который надеется на доброе слово, но уверен, что его побьют.

По крайней мере, понятно, что меня не арестуют. Это должно бы меня немного утешить. Если бы она собиралась меня арестовать за измену, она сделала бы это при полном собрании совета, так, чтобы все видели мое унижение и оно стало предупреждением прочим дуракам. Меня бы лишили титулов, обвинили в неверности и отослали прочь, сорвав шляпу с головы, под конвоем двух стражей. Нет, она пристыдит меня наедине. Обвинит в том, что я ее подвел, и хотя я могу перечислить свои поступки и доказать, что не сделал ничего, что не было бы в ее интересах, или того, что не было бы мне приказано, она может ответить, указав на снисходительность моего отношения к королеве и на растущую уверенность в том, что я слегка влюблен в Марию Стюарт. И, по правде говоря, если меня обвинять в том, что я ее люблю, я по чести не смогу это отрицать. Я даже не хочу это отрицать. Часть меня, безумная часть меня, жаждет об этом объявить.