Другая… - [13]

После обмена письмами и «мылом», владельцы, взрослая, возраста далеко за пятьдесят пара, позволили мне проникнуть в дом. Случилось это в апреле месяце, впервые после тысяча девятьсот сорок пятого года.

На первом этаже изменённым оказалось всё: убраны все внутренние перегородки и устроена одна, очень большая комната. Память признала здесь лишь низкий потолок, я почти касалась его вытянутой вверх рукой, да маленький дворик, выходящий к реке, откуда, правда, исчезли и прачечная, и туалет, и клетки для кроликов. На верхнем этаже, напротив, появилась ещё одна стенка, принявшая участие в лепке узенького коридора, которого в памяти моей места не нашлось. Две комнаты выходили окнами на улицу, две другие окнами во внутренний дворик. Первая из тех, что по правую руку, служила пожилой паре спальней, как и некогда родителям. Кровать внутри стояла ровно там же, вдоль окна. Всё, до мельчайших подробностей, в точности укладывалось в слепок, покоившийся у меня в памяти. Конечно, если бы меня привели в комнату с завязанными глазами, не уведомив заранее о том, я не смогла бы рассказать, где нахожусь, но при тех обстоятельствах у меня не было и тени сомнения в том, что это та самая комната; гарантией тому служило окно, из которого просматривалась река, открывшийся вид был точь-в-точь таким, каким я запомнила его в том, в сорок пятом году…

Я разглядывала эту кровать, пыталась заменить её родительской, представить стоявшую когда-то рядом маленькую кроватку розового дерева, и не смогла с уверенностью сказать себе самой: «вот тут».

Удивление и удовольствие, одно в другом, переполняли меня: от того, что нахожусь в той, в самой важной точке земли, под той самой крышей, среди тех стен, возле этого окна, и оттого, что своими глазами вижу комнату, в которой всё началось, для одной и для другой. Для одной после другой.

Комната, где мы когда-то обе резвились.

Комната жизни и смерти, купавшаяся в лучах заходящего солнца.

Место обитания судьбы, вечной её тайны.

Я вижу то ту, освещённую поздним апрельским солнцем комнату, чувствую совсем рядом неуютное, душное присутствие её нынешней хозяйки, то, вдруг, оказываюсь в иной, сумрачной и невнятной тенью втиснувшейся между стенок моей детской кроватки.

Облик первой, в ней от прежде пережитого нет ничего, рано или поздно, но улетучился бесследно, не помню я ни цвета покрывала, лежавшего на кровати, ни мебели.

Вторая же так меня и не отпускает…

Незабвенный Питер Пен при виде родителей, склонившихся над его колыбелью, тут же ускользнул через приоткрытое окошко. Однажды он возвратился, но окно оказалось запертым, а в его кроватке лежало другое дитя. И тогда он сбежал снова и никогда не стал большим. Говорят, что теперь он ходит по домам в поисках умерших детей. Эта история тебе незнакома, как, впрочем, незнакома была и мне вплоть до шестого класса, до начала изучения английского.

Никогда она мне не нравилась.

Седьмого ноября сорок пятого года, через три недели после возвращения в Ивето, купили они клочок земли на кладбище, рядом с твоей могилкой. Он лёг в него первым, в шестьдесят седьмом, она восемнадцать лет спустя. Я в Нормандии, рядом с вами, похоронена не буду. Мне этого не хочется; не могу себе этого даже представить, никогда не могла.

Другая, это я.

Та, кого всё время не было с ними…

Та, кто от них ускользнула давным давно…

Через несколько дней я опять пойду на могилки, как это обычно бывает по приезду в Туссен. Не знаю, будет ли мне что тебе сказать, стоит ли…

Как и не знаю, стыдно ли мне или же горжусь я, что закончила всё-таки это письмо, перед желанием написать которое так долго приходила в смятение.

Наверное, мне хотелось расплатиться по мною же и воображаемым долгам, даря тебе жизнь, как твоя смерть когда-то даровала её мне. Или же, вызвав тебя в жизнь, вновь умертвить, чтобы уже навсегда расстаться не только с тобой, но даже с твоей тенью. Вырваться из тебя.

И из борьбы со столь долгой жизнью усопших.

Как видишь, письмо это адресовано не тебе, и не тебе его читать. Оно к другим, к читателям, столь же, правда, как и ты, призрачным, но именно они и станут его получателями.

Впрочем, в глубине своего сознания улавливаю я странное желание, чтобы оно стало и твоим.

Как однажды, летним воскресным днём, должно быть тем, когда в неком гостиничном номере Турина покончил с собою Павезе[2], пришла ко мне весть… о твоём существовании.

Октябрь 2010 г.