Друг мой море - [4]
Федор Павлович поинтересовался, в котором часу выход, хотя знал время точно, потом попросил познакомить его с планом тренировок. Он выслушал меня внимательно, спросил, все ли я учел, хорошо ли продумал. И в голосе, и во взгляде его было как бы тихое снисхождение к моим незначительным просчетам, словно он знал о них, переболевши ими задолго до меня, и теперь допускал их для меня, принимал, зная что-то другое, более главное, еще не пришедшее ко мне.
На какое-то мгновение Федор Павлович задумался и, казалось, забыл о моем присутствии. Потом лицо его вдруг неуловимо заострилось, стало непреклонным и строгим, глаза в сетке морщин уже смотрели на меня проницательно и остро. Я ждал дальнейшей откровенности. Но Федор Павлович, наверное, не хотел быть в словах равным своим переживаниям, поэтому заговорил не о том, о чем подумал:
— Вы знаете, сегодня чуть было не применил власть, но вспомнил, что командир на лодке не я, а вы. Лейтенант Кузин удивил меня своей грубостью.
И Федор Павлович рассказал: он отдыхал в каюте, и вдруг его оглушила тирада грубых и бранных слов. Федор Павлович вышел из каюты и увидел, как Кузин непристойно ругал матроса Федотова. Кузин кричал, а матрос в ужасе смотрел на его лицо— оно было злым, бесстыдно голым. Он кричал, а с губ матроса сходила улыбка, затухали глаза. Они остановились, как у перепуганного человека, который не верит ни в радость, ни в справедливость,
— Вы считаете, мне следует Кузина наказать? — спросил я совета.
— Воля ваша, — уклонился Федор Павлович.— Решайте сами.
И я подумал: настало время, когда тебе во многих вопросах уже никто не советчик. Ищи сам путь к истине.
— Но хочу вас предупредить, — Федор Павлович сделал паузу, — не упустите молодых офицеров. Вы заметили, среди наших новеньких лейтенантов есть такие, которые стыдятся своей интеллигентности. Попав в матросскую среду, они нарочито грубо разговаривают, по каждому поводу вставляют соленые словечки — словом, выдают себя за мариманов. А того не знают, что матросы таких «мариманов» не принимают: слишком сильно от них разит фальшью. Матрос нынче пошел не тот: окриком, грубостью его не воспитаешь...
Когда приготовление корабля к бою и походу было закончено, мы с Федором Павловичем поднялись на мостик. На кормовой и носовой палубах уже выстроились матросы в ярко-желтых жилетах, готовые в любую минуту отдать швартовы. Мне хотелось, чтобы Федор Павлович, как прежде, занял свое командирское место и, как бывало раньше, отрывисто, повелительно бросил:
— Отходить!
Но он прошел под козырек рубки и безучастно смотрел на море, так красиво горевшее в лучах восходящего солнца. Я понял, что Федор Павлович не намерен вмешиваться в мои дела, и обратился к нему официально:
— Прошу «добро» отходить.
Он молча кивнул.
Сниматься со швартовов проще простого, но я почему-то растерялся: стал путать команды, не вовремя отработал левым винтом «полный назад», корма лодки навалилась на стойку пирса.
— Не тушуйтесь, Никулин. Вы же не на экзаменах, — ободрил Федор Павлович.
Неподвижный берег медленно удалялся от нас, по бортам били тугие волны, вскипали пеной, поднимали брызги. Лодка выходила в открытое море.
На мостике стало прохладнее. Ветер злился, колючим вихрем врывался в ограждение рубки, то ударял сбоку, то хлестал прямо по лицу. Фёдор Павлович зябко поежился и: спустился в центральный пост.
Во второй половине дня погода ухудшилась, а к вечеру разыгрался шторм. Море стало похоже на месиво из воды, ветра и туч. Быстро темнело. Мы торопились, чтобы засветло проскочить узкий пролив, опасный для плавания, но лодка, то взметая свой острый нос, то падая вниз, глубоко зарывалась в воду и не могла идти полным ходом.
Когда вошли в пролив, темень, густая и липкая, полностью поглотила берег. Эхом отдавался гул прибоя. Чернота с грохотом наваливалась на нас, умолкала на миг и откатывалась куда-то. Мы шли среди страшной опасности подводного мира —отмелей и каменных гряд. Лодка плохо слушалась руля —она была во власти ветра и сильного течения. Я не находил себе места, метался по мостику, без конца подавая команды рулевому и на машинный телеграф. В душе где-то сетовал на Федора Павловича за то, что его нет на мостике. Его присутствие было для меня крайне необходимым. И вдруг слышу голос:
— Душновато в лодке. Вышел подышать... Ох, крутоверть тут какая!..
Как вовремя!
«Дорогой Федор Павлович, — хочется мне крикнуть — Все-то я понимаю. Не духота привела вас на мостик. Вы знаете этот проклятый пролив. Чувство такта и желание дать мне возможность проявить самостоятельность заставили вас поступить так. А потом, в трудный момент, принять ответственность на себя...»
— На пяток градусов держите левее, — подсказывает Федор Павлович.
Только одна фраза, а она успокаивает меня. И я, довольный, командую:
— Лево руля!
— Есть лево руля! — бодро откликается боцман.
— На румбе пятнадцать!
— Так держать!
Федор Павлович не обмолвился больше ни словом. Мы удачно проскочили опасный район и уже входили в гавань. С берега дул встречный ветер. Он срывал гребешки волн и швырял их до самой рубки. Водяные дорожки на иллюминаторах расходились, переплетались, снова бежали в разные стороны. Мы стояли рядом с Федором Павловичем и, наверное, думали об одном и том же. Он молчал, и только его резко вдруг опустившиеся плечи выдавали, какие бури волнами ходили в его душе.
