Друг мой море - [3]
— Красота бывает разная, и человек к ней должен привыкнуть. Мне кажется, во всем этом есть своя прелесть. Так сказать, чистота стиля...
— В беспредельных далях космоса наша планета выглядит прекрасным оазисом... — перебил он меня. Любимая фраза Федора Павловича, слышу не впервые.
Он сосредоточенно сосет трубку. Это всегда помогает, когда во время разговора почему-то не хочется смотреть на собеседника. Шумит море. Изредка прожектор вонзается в сумерки наступающего утра. На мысе скалы пульсирует звездочка маяка. Федор Павлович отрывисто, между затяжками, говорит:
— Чистота стиля... Своя прелесть...— Мне Показалось, что он меня передразнивает. —Море, горы, луна, как медуза, плавает в дырявых тучах... Угрюмая декорация мира...
Все еще не понимая его, я приготовился к сопротивлению, но он опередил меня:
— То ли дело осень где-то в Подмосковье! Представляете, вначале холодные утренние росы обильно покрывают травы. Молочно-белые туманы застилают низины, клубятся над водоемами. — Федор Павлович говорит неестественным для него голосом, словно выступает со сцены. — Просыпаешься утром и вдруг, как открытие, видишь: лес, словно сказочный терем, разрисован... Нет, вы представляете, Никулин? — Федор Павлович щурится, берет меня за пуговицу и мягко, вкрадчиво продолжает: — Потом осень все смелее начинает расписывать небо и землю. Ветер уже играет разноцветным убранством леса. Он теребит и срывает шуршащие листья, устилает зелень лесной травы. Еще цветет ястребинка зонтичная, золототысячник розовый, кульбаба осенняя и пижма. А потом морозные утренники сковывают лужи хрустальными корочками льда. Серебристым ковром иней покрывает травы. В эту пору сходят грузди и рыжики. Только изредка под густой лапчатой елью попадаются молодые крепкие боровики... Вот это прелесть!
— Вы, наверное, в Подмосковье жили когда-то?" — спросил я ради любопытства.
— Пока еще только собираюсь, — ответил Федор Павлович, и мне показалось, что голос его дрогнул, а в глазах отразилось выражение глубокой тоски.
Я не придал этому значения, и у меня мелькнула догадка: наверное, прощупывает меня бывалый северянин, как я тут прижился, не скучаю ли по теплым морям.
Раскурив погасшую трубку, Федор Павлович заговорил снова:
— Всему бывает конец, дорогой Антон Васильевич. Отплавался Бусыгин, понимаете?
Я пока ничего не понимал.
— Давай, Никулин, условимся. — Федор Павлович вдруг перешел на «ты», голос его стал глуше. — У меня нет никаких претензий, что ты займешь мое место. Несмотря на молодость, у тебя есть воля, разум. Военная косточка тоже имеется. Тридцати, кажется, еще нет?
— Двадцать восемь...
— Ну вот, а мне на пятый десяток давно гребет. Стар уже стал для моря. Пришло время, когда остается только сидеть у пруда и рыбу удить да грибы в лесу собирать... — Федор Павлович умолк.
Мне вдруг стало не по себе, чувство какой-то вины перед этим человеком сдавило сердце. Именно он первым поверил в тебя, привил тебе любовь к беспокойной профессии, помог увериться в своих силах и теперь должен еще уступить место на командирском мостике.
— Это как же, Федор Павлович? Неужели вас на пенсию?..
Вопрос мой прозвучал, наверное, нелепо, поэтому Федор Павлович ничего не ответил. Трубка уже торчала у него в зубах, а крупное лицо замкнулось в бесконечном равнодушии ко всему.
Мы молча спустились вниз по скрипучим ступенькам, пошли вдоль берега. Рядом, справа, лениво ворочалось море, густо-синее, с переливами, а дальше — темное, зыбучее, похожее на степь. Из-за вершин сопок выползло солнце, поредевшие облака накалились докрасна, небо окрасилось тысячью переходящих один в другой, непрерывно меняющихся оттенков ультрамарина и изумруда. Море тоже расцвело...
— Вот это мне уже нравится! Хоть какие-то краски обозначились, — как бы между прочим заметил Федор Павлович.
Но я и сам знал, что все-то ему здесь нравится, что и Север, и служба, и «вся эта муть серая» стали неотделимой частью его личности, его души. Он привык считать все это столь же реальным и подлинным, как самого себя. И он не мог расстаться с этой частью своей жизни так легко и просто, словно оторвать пожелтевший листок календаря. Говоря нелестное о Севере, тогда Федор Павлович и был неискренним.
Через два часа мы вышли в море. Попыхивая своей неизменной трубкой, Федор Павлович уже стоял на мостике, притулившись к тумбе компаса, внешне спокойный, одержимый командирскими заботами. Ни во время этого похода, ни потом он не выказал обнаженно никаких эмоций по поводу своего увольнения в запас. Только все не мог угомониться, сетовал на то, что самого главного так и не успел еще сделать.
В последний день, когда я, в сущности, принял уже все дела и мы должны были сделать переход на другую базу, Федор Павлович решил попрощаться с экипажем в море. Рано утром, задолго до подъема Военно-морского флага, я пришел на лодку и удивился: Федор Павлович в парадно-выходной тужурке с орденскими колодочками в четыре ряда, в свеж-белой рубашке с накрахмаленным воротничком ходил по отсекам и хозяйским глазом проверял оружие и технику. Оказывается, он не был дома, ночевал в каюте. Ему хотелось как-то продлить свое пребывание на корабле, хоть несколько часов дольше прожить тем, чего лишался без возврата. Но при встрече со мной он снова держался так, как будто бы ничего не произошло, как будто бы многие годы, проведенные вот здесь, в тесных отсеках, для него ровно ничего не значили, и он свободно с ними расстается.
