Друг мой, брат мой... - [8]

— Извечное наше русское: что делать? — пробормотал Потанин. — Ты мне прежде не рассказывал о его письме.

— Да. Слишком много мне в нем обещал Федор Михайлович. Он писал: «...вы бы знали, что делать», — поручик говорил теперь размеренно-ровно, словно читал неразборчивый почерк. — «В этот год вы бы могли решиться на дальнейший шаг в вашей жизни...» — он как бы пропустил в памяти две-три строки и нашел то, что искал. — «Лет через восемь вы бы могли так устроить судьбу свою, что были бы необыкновенно полезны своей Родине. Например, не великая ли цель, не святое ли дело быть чуть ли не первым из своих, который растолковал в России, что такое степь, ее значение и ваш народ относительно России...» — он мысленно пропустил еще несколько строк и закончил: — «Вспомните, что вы первый киргиз, образованный по-европейски вполне...»

— «Лет через восемь»... — задумчиво сказал Потанин. — Не пять, не десять, не двенадцать... Хотел бы я знать, почему Достоевский назначил тебе именно такой срок для устройства судьбы... В каком году писано предсказание?

— В тысяча восемьсот пятьдесят шестом... Четыре почти года прошло, четыре осталось. И мне уже двадцать четыре исполнилось, а сделано еще так мало...

— Но экспедиция в Кашгарию! И ты уже в Петербурге, как и советовал Достоевский!

— Да, путь сюда лежал через Кашгарию. Я и об этом думал в своем степном одиночестве, медленно превращаясь из поручика русской армии в купца Алимбая.

— Судя по всему, превращение совершилось преотлично.

— Я и сам настолько поверил в своего Алимбая, что позволил себе сохранить кое-какие привычки цивилизованного человека. Спал не на земле, а на походной железной кровати, пил чай из самовара. Ведь в конце концов подлинный Алимбай, которого я подменил, мальчиком был увезен в Саратов, вырос среди русских... Играя Алимбая, важно было не переборщить. Пусть сплетничают в караване про самовар и про «железную доску», как они называли мою кровать. Алимбай возвращался в Кашгар не нищим — так почему родичам не признать его за настоящего Алимбая? Бедняк всегда рискует быть не узнанным родичами, а человек с тугим кошельком и в пустыне встретит уйму свойственников. К тому же оказалось, что я похож на китайца. А я-то имел глупость в бытность свою кадетом так страдать из-за своего плоского носа, что не могу его хоть как-нибудь поднять в середине шишкой. — Поручик смеялся, но Потанин оставался серьезным, и Валиханов, поглядев на него, сказал с неожиданной печалью: — Между прочим, по тамошнему обычаю Алимбай должен был жениться. Но только временно. Кашгарские законы разрешают чужестранцу выбирать себе жену, но запрещают увезти ее с собой. Эти женщины называются чаукен. Моя чаукен оказалась и хороша собой, и умна. Если бы не она с ее женской наблюдательностью и непосредственностью впечатлений, мне бы столько не узнать о Кашгаре. Она имела свое суждение о нравах, обычаях и даже политике. Вот ей-то случилось видеть, как волокли на казнь светловолосого чужестранца. Он шел из Индии в Коканд и имел при себе письма Худояр-хану. Валихан-торе принял его с почетом. Но, на беду, властитель Кашгара в тот день с утра накурился гашиша. Он потребовал, чтобы письма из Британской Индии были показаны ему. Шлагинтвейт — ведь то был он, кроме него некому! — отказался. Валихан-торе приказал отрубить голову дерзкому чужестранцу и вернулся к гашишу. — Поручик нахмурился, потерь ладонью высокий лоб. — Вот какие веселые истории мне рассказывала моя чаукен, не догадываясь даже, какого сорта мой интерес к судьбе слетевшей с плеч светловолосой головы.

— А может быть, твоя чаукен все-таки о чем-то догадывалась? — осторожно спросил Потанин. — Догадывалась, но молчала... Ты не сказал, как ее звали. Кстати, о временном браке писал еще Марко Поло...

— Да, еще Марко Поло, — нехотя и не сразу отозвался Чокан.

Потанин понял, что другу не хочется говорить о кашгарской чаукен, не хочется бередить что-то очень для него дорогое. Что, если мнимый Алимбай искренне полюбил свою чаукен, и она его тоже? Как жесток обычай, не разрешающий женщине следовать за любимым человеком!

Потанин знал Чокана как самого себя. Нет, больше. Самим собой всегда как-то меньше интересуешься, а о друге — когда он тебе с юных лет словно брат родной! — есть потребность души знать все. Чокану уже двадцать четыре года, и он не женат. В Омске русские барышни увлекались им, и случалось, что Валиханов начинал все чаще ездить в какой-нибудь дом, пел там романсы и читал Лермонтова, а потом исчезал, не показывался ни в этом, ни в других домах с барышнями, сиднем сидел взаперти, обложившись старинными восточными книгами и связками бумаг из омских архивов, а после вновь появлялся в офицерском собрании, остроумный и блестящий. Впрочем, такие увлечения случались все реже. Да и к чему они могли привести? К свадьбе? К венчанию в церкви? К необходимости для Чокана принять православие? Для него, имеющего и к Магомету лишь научный интерес? Но как ему сыскать в казахских аулах ровню себе по воспитанию, по образованию?

Долгое молчание первым прервал Чокан:

— И все же любопытно, что за письма вез к Худояр-хану Адольф Шлагинтвейт из Британской Индии. Английские власти субсидировали экспедицию немецкого ученого... С какими расчетами?.. — Валиханов отыскал на столе чистый лист бумаги. Рука опытного картографа уверенно начертила сетку параллелей и меридианов, извилины главных рек Средней Азии, штрихи горных хребтов, начала разбрасывать кружками города: Коканд, Кашгар, Андижан, Ходжент... Выше сетки Валиханов поместил кружок — укр. Верное...