Друг мой, брат мой... - [6]

— Ну ты, Григорий, сел на своего любимого конька! — проворчал Ядринцев. — Теперь тебя до ночи не остановишь.

— В таких русских путешественниках, как Сарычев, мне дорого их стремление стать в дружественные отношения с людьми другого цвета кожи, другого языка... А уж если говорить о заботах Сибири, то нам нужны сейчас и путешественники. Сибирь еще не исследована по-настоящему и не описана...

— Меж тем тебя самого уже манит дальше, в глубины Азии!

— А я по рождению азиатец! — отвечает Потанин. — Кому там, в глубинах, путешествовать, как не сибирякам... Вот погоди... Скоро приедет Чокан. Мы с ним давно собираемся отправиться все дальше на восток и достичь Тибета...

Незнакомое имя «Чокан» легко проходит мимо слуха Трубникова. Дальнейший спор Потанина и Ядринцева заглушает широкая, вольная песня. После умных рефератов, после жарких опоров так бывает нужна песня, протяжная и печальная, как все русские песни — а сибирские еще протяжней, — но отчего-то войти в нее вместе со всеми оказывается и светло и празднично.

Погасло солнце за горой,

Сидит казачка у дверей,

Она сидит и горько плачет,

И льются слезы из очей... —

чисто выводит хор.

Трубников заметил, что и он поет вместе со всеми и что прежде неизвестная ему мелодия и простонародные слова сами открываются перед ним, как открывается дорожная даль.

...Гости разошлись. Потанин распахнул окно. Петербургская предзимняя сырость с туманом ворвалась в комнату. Внизу дрожали неясные огоньки. Процокали по мостовой быстрые копыта, прогремели колеса и стихло. Экипаж остановился где-то на этой улице.

— Странная мысль пришла мне... — смущенно заговорил Трубников. — Петров город на болотах, на русских костях — он столица такой огромной страны. Я раньше не задумывался над тем, как огромна Россия. Географические карты не дают такого представления.

— Наверное, потому, что чем дальше от центра, тем меньше на карте штрихов и точек. Не только городов меньше, что естественно. Даже рек меньше. Как будто Россия растворяется вдалеке...

— Но я хотел сказать о Петербурге. Мне кажется, здесь стала чувствоваться какая-то особенная сгущенность атмосферы, уплотнение духа, мысли, всего...

— Да, быть столицей огромной России непросто, — Потанин медлил, размышляя. — Силы центростремительные, силы центробежные... Возьмите для сравнения ствол дерева... Чем ближе к сердцевине, тем толще кольца. Вы правы, Аркадий Константинович! Петербургская сгущенная атмосфера поразительно действует на человека. Мы, сибиряки, стали по-иному видеть отсюда свой край. Сибири суждено великое будущее. И даже если мы не доживем...

Распахнулась дверь, и в комнату вбежал невысокого роста армейский офицер в шинели внакидку... Бобровый воротник сверкал мелкими капельками влаги.

— Потанин! Черт побери, как далеко, как высоко ты забрался!

— Чокан! — шепотом выкрикнул Потанин. — Не может быть! Наконец-то!

— Одно из двух! — весело предупредил офицер. — Или «не может быть» — тогда я исчезаю. Или «наконец-то» — и я остаюсь.

Трубников понял, кому пора исчезнуть отсюда.

Поручик Султан Валиханов (встреча первая)

отанин обнял гостя.

— Чокан! Чертушка!

— Что? Не чаял увидеть живым? — поручик изловчился и каким-то секретным приемом повалил кряжистого хозяина. — Да у тебя тут голые доски! — он сморщился, потирая бок, ушибленный о кровать.

— Диванов не держим! — проворчал, поднимаясь, хозяин. — Ты, я вижу, не ослаб. А говорили, застрял в Омске по болезни...

— Одно время я вправду скверно себя чувствовал. Но нашлась и другая причина. Я никак не мог втолковать отцу, чтобы он дал мне больше денег. Я буду представлен государю, получу приглашения на рауты и балы. Тысяча китайских церемоний! Надо поддержать честь рода Валихановых! Заказать белье у Лепретра, обедать у Дюсо, ужинать у Бореля... — в перечислении петербургских французов все явственнее звучала насмешка, но серьезный Потанин ничего не замечал, и это забавляло Чокана. С давних лет усидчивость друга вызывала у него охоту прикидываться этаким гусаром, любителем легкой жизни. — Я, Гриша, все же одолел отца, а в придачу еще и дядюшку Мусу. Убедил их, что меньше чем на четыре тысячи в год не проживу.

— Значит, выпросил?

— Четыре не четыре, — рассмеялся поручик, — а с жалованьем имею на петербургское житье три тысячи на год. Гутковский[8] мне весьма помог уговорить отца и дядюшку. Убедил их, что моя поездка в Петербург принесет такую славу всем Валихановым, какая и не снилась нашему великому предку хану Аблаю.

— Имя Чокана Валиханова уже известно здесь всем образованным людям! — Потанин глянул на поручика с укором. — В географическом обществе только и разговоров было, что о твоей экспедиции в Кашгарию... Заметки в газетах, в журналах... Но столица есть столица. Сейчас шум вокруг твоего имени поумолк. Тебе надо было спешить в Петербург еще весной или в начале осени. Стоило ли откладывать поездку сюда из-за каких-то суетных и — прости! — недостойных ученого забот?

— Три тысячи не пустяк! — поручик критически оглядел голую комнату Потанина. — Скажи мне, разве так необходимо отказывать себе в комфорте, в развлечениях, в приличном платье?..