Друг мой, брат мой... - [51]

Чокан не принимал участия в общем разговоре. Ковалевский, привыкший к тому, что любимец его всегда так и сыплет меткими замечаниями, все обеспокоенней поглядывал в сторону Чокана.

— Вы сегодня не в духе, Чокан Чингисович? Не подумать ли нам с вами о Каире? Тамошний климат целебен для вашего здоровья.

— Кашгарский климат мне был бы не менее полезен, — с горечью отозвался Валиханов.

Ковалевский, утешая, сел рядом:

— Вы сами знаете, Чокан Чингисович, что с консульством в Кашгаре ничего еще не решено... Не поехать ли вам пока в Каир? Две тысячи лет там хозяйничают захватчики, приходящие то с одной, то с другой стороны. Рубили головы французскими мечами, теперь рубят турецкими. История Каира есть история борьбы народа за свою независимость. Нынче Англия намеревается завоевать его. Каир — это хлопок для европейских фабрик и ближний путь в Индию через канал из Красного моря в Средиземное, начатый строительством два года назад. Но канал-то строят соперники англичан — французы. Я вас уверяю, Чокан Чингисович, что Каир — это девять Кашгаров. Во всяком случае, за две тысячи лет там существовало девять Каиров, включая сюда и древний Гелиополис...

— А я бы поехал в один-единственный Кашгар, — негромко, словно самому себе сказал Валиханов.

— Вы знаете, я сделаю для вас все, что в моих силах. Но есть у нас, у русских, в жизни строка роковая: не так живи, как хочется. Я стал директором Азиатского департамента, наверное, только потому, что единственно мечтал сделаться литератором. Приятель мой недавно на Амур просился — послали на Кавказ. Другому на Кавказ охота — загонят к бурятам. Таков уж обычай российского начальства. Если узнают, что вы хотите консулом в Кашгар, ей-богу, быть вам консулом в Неаполе, — Егор Петрович невесело посмеялся.

— Так или иначе, а нынче весной мне надо уехать из Петербурга, — сказал Чокан. — Я нездоров. Это у меня еще с корпуса, но тогда я каждое лето проводил в родном Сырымбете, и все недуги и кашель как рукой снимало. Я готов подать прошение об отставке.

— Ни в коем случае! — возмутился Ковалевский. — Об отставке вашей не может быть и речи! Вы один из ценнейших сотрудников Азиатского департамента. Согласитесь ли вы принять командировку в Область сибирских киргизов по делам службы? Генерал-губернатор будет, разумеется, уведомлен, что ваша единственная обязанность — поправить на родине расстроенное здоровье...

— Спасибо, Егор Петрович... Я поеду. Отдохну, поработаю в степной тиши... — Валиханов поднял голову и продолжал, глядя Ковалевскому в глаза: — Я хотел бы, чтобы во всем, что я делаю, в работах моих по географии казахской степи и сопредельных стран, а также в путешествиях в глубины Азии, которые я готов в будущем предпринять, если русская наука найдет меня достойным этой миссии... Я хотел бы, — он говорил, не отводя спрашивающих глаз, — Я хотел бы, чтобы во всем, что я делаю, была прежде всего польза для моего народа...

— Чокан Чингисович! — взволнованно ответил Ковалевский. — Я не принял бы вашего сотрудничества, если бы полагал в вас иные убеждения! И я не сомневаюсь, что человек с иными убеждениями никогда не смог бы сделать для будущего Степи то, что сделали вы.

Валиханов наклонил голову:

— Я буду счастлив и в дальнейшем сотрудничать с вами, Егор Петрович.

— Я также! — Ковалевский встал, и Валиханов за ним. Егор Петрович от души обнял своего любимца. — Вам суждено много еще сделать ценного для России и для Степи! Я верю в вашу звезду!

— А я верю в ваше доброе отношение к моему народу. — Валиханов приложил руку к груди. — И может быть, теперь вы мне признаетесь, Егор Петрович, откуда взялся ваш Н. Н. — друг казахов? Все-таки выдумка?

— Н-нет... — медленно, как бы припоминая, отвечал Ковалевский. — Не выдумка. Я гляжу сейчас на вас, Чокан Чингисович, и вижу своего Н. Н., бежавшего от скуки петербургского света. Прошу вас, считайте, что он — это вы... И скажите мне, пожалуйста, где, на ваш взгляд, сейчас в Степи самый трудный узел политики?

— Первостепенного внимания, мне кажется, требует Семиречье, где кочует приятель мой Тезек... Ей-богу, зря ваш Н. Н. тогда не поладил с ним из-за какой-то чепухи.

- Да, тут он дал маху, — согласился Ковалевский. — Но эту ошибку можно исправить?

— Не знаю, — сказал Валиханов. — Может быть, и удастся...

В первых числах мая в Сибирском землячестве стало известно, что профессора Щапова привезли в Петербург и держат в III отделении. Потанин задался целью свидеться с Афанасием Прокофьевичем Щаповым, который был тоже сибиряк родом, сын бедного пономаря и бурятки. Это удалось осуществить, когда Щапов заболел и был переведен в клинику профессора Заболоцкого-Десятовского, друга Петра Петровича Семенова.

Щапов лежал один в офицерской палате. Из его рассказа Потанин понял, что выступление казанских студентов в защиту крестьян не было стихийным взрывом. В Казани существовала революционная организация. Щапов с жаром говорил, что пришла пора создавать новый социальный мир и начать надо с уравнения прав и средств развития низших классов с высшими.

Вскоре стало известно решение начальства о Щапове. Казанского профессора поселили под надзором... в столичном Петербурге