Друг мой, брат мой... - [28]
Достоевский попросил чаю, отпил несколько глотков и продолжал чтение. Его голос дрогнул, когда он назвал имя Алей...
«...был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи».
...На далекой родине молодого кавказца старший брат однажды велел ему взять шашку и садиться на коня. Алей и не спросил: куда поедут и зачем. Слово старшего в семье горцев — приказ. А старший ехал на грабеж, полагая, впрочем, что едет на дело, достойное истинного мужчины. Когда дело открылось, братьев судили и сослали в Сибирь на каторгу. Во все время своего наказания Алей сумел сохранить мягкость сердца, образовать в себе строгую честность. То была сильная и стойкая натура, несмотря на видимую свою мягкость. Существо далеко не обыкновенное...
Все больше сближались юный горец и русский. Они стали друг другу опорой и поддержкой. Русский выучил горца читать и писать. Выходя на волю, Алей со слезами прощался с русским другом: «Ты для меня столько сделал, столько сделал, что отец мой, мать мне столько не сделали: ты меня человеком сделал...».
— Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!.. — Достоевский вытер лоб платком и принялся складывать читанные листы.
Молчание молодых слушателей длилось счастливо и благодарно, а потом враз прорвалось восторженными возгласами. Протиснувшийся к столу Пирожков твердил умоляюще:
— Федор Михайлович! Разрешите пожать вашу руку! — по корявому лицу побежали из глаз мокрые дорожки.
— Извольте! — выражая смущение, Достоевский протянул молодому буряту тонкую, в веснушках руку.
Уставшего чтеца отвели в соседнюю комнату — побыть одному, отдохнуть после душевного напряжения. Трубников отыскал глазами Валиханова — что он? Чокан, весь подобравшись, пружинящим сторожким шагом шел к двери в переднюю. Что-то сейчас случилось или должно случиться, и помощь Трубникова может оказаться полезной. Сами ноги понесли Аркадия Константиновича за Чоканом. В дверях его опередил встревоженный Потанин.
В передней навытяжку перед Валихановым стоял солдат с рябым лицом.
— Ваше благородие. Срочно. От его превосходительства.
Трубников признал в солдате валихановского денщика.
— Давай сюда и ступай прочь! — Валиханов взял пакет, внимательно оглядел. — Зачем принес? Пакет не срочный. Нет, стой! Кру-угом! — окрикнул он солдата, повернувшегося к выходу. — Кто тебе сказал, где меня вечером искать?
— Кучер. Когда со двора съезжали.
— Кучер? А ведь врешь. Впрочем, все равно. Убирайся и чтобы я тебя здесь никогда больше не видел!
Солдат строевым шагом потопал к дверям.
— Ты насмерть перепугал беднягу! — упрекнул Чокана Потанин.
— Беднягу? — Чокан нехорошо рассмеялся. — Кучер ему, видишь ли, докладывался, куда меня везет. Григорий, не пора ли тебе избавляться от российского благодушия? Сдается мне, что сибирское землячество начинает кого-то интересовать.
— Ты полагаешь?.. — недоверчиво протянул Потанин.
Григорий Николаевич и Чокан ушли. Трубников медлил в передней, оглушенный стыдом подслушивания — нечаянного, но все же подслушивания. Но что-то еще — кроме стыда — жгло щеки. Трубников вспомнил булавочный взгляд денщика, на миг ему доставшийся. Всего на миг, а крепко царапнул. Неужто к Валиханову приставлен соглядатай?
Трубников вернулся к товарищам. Ждали проводить почетного гостя и еще раз сказать все слова благоговения. Достоевский, как бы спасаясь от лишних восторгов, торопливо пересек комнату. Валиханов вышел следом за ним, и они уехали вместе.
Возвращение Алимбая
По торговым делам он объездил много городов. Был в Кокан-де, Яркенде, Бухаре. Кульджин-ский базар знал как свои пять пальцев. В Кашгаре тоже бывал и — слава аллаху! — вернулся живым.
Товар он возил на верблюдах, на лошадях.
В Петербург он ехал поездом по железной дороге. На плоском лице, отшлифованном ветрами и пылью караванных дорог, наглыми взглядами разбойников и сборщиков налогов, сохранялось сонное спокойствие. Мусабай не тратил время на то, чтобы удивляться. Он наблюдал, взвешивал, оценивал. На станциях выходил из вагона, смотрел на колеса, смотрел на рельсы, привинченные к просмоленным шпалам. Много верст от Москвы до Петербурга. Много чугуна пошло на рельсы. Много лесу уложено на земляную насыпь.
«Россия могущественная и богатая страна, — думал Мусабай, прикидывая в уме стоимость Николаевской железной дороги. — Не та страна сильна, у которой много солдат, а та, где умеют строить железные дороги, где делают из хлопка яркий ситец, где можно купить нежный сафьян и золотую механическую птицу-соловья... Кокандцы умеют воевать, они только тем и заняты, что воюют. Но им придется уйти из Туркестана, потому что у них есть железо только для мечей и нет железа для дорог... Тысячу раз прав Букаш, что по примеру отца своего и деда держится русских. И я был прав, когда согласился повести караван в Кашгар. Я рисковал головой, пряча в караване переодетого русского офицера. Я рисковал семьей, живущей в Коканде. Я потерял по пути шестьдесят верблюдов, я выложил шестьсот рублей зякету
