Друг моей юности - [76]

Счастливица Джоан, у которой есть работа, любовник и потрясающая внешность — сейчас люди комментируют ее внешность больше, чем когда бы то ни было (она такая же стройная, как была в четырнадцать лет, и в очень коротких волосах у нее появилось белое крыло, серебристая прядь), — осознала новую опасность, угрозу, о которой и не подозревала, когда была моложе. Она не могла бы представить себе такую угрозу, даже если бы кто-нибудь описал ее словами. Ее трудно описать. Угроза исходит от перемены, но о такой перемене никто никогда не предупреждал. Дело в том, что иногда ни с того ни с сего у Джоан в голове возникает мысль: «Мусор». Мусор. Когда смотришь вдоль улицы, видишь тени, свет, кирпичные стены, грузовик, припаркованный под деревом, собаку на тротуаре, темный летний парусиновый навес или посеревший сугроб, — можно увидеть все эти предметы в их временной отдельности, соединенные между собой под поверхностью яви пугающим, упоительным, необходимым, неописуемым образом. А можно увидеть мусор. Преходящие состояния. Бессмысленный калейдоскоп преходящих состояний. Мусор.

Джоан старается держать эту мысль в узде. Она старается подмечать, как это делают другие люди. Актерская игра кажется отличным способом — она узнала это в общении с Джеффри. Хотя в актерской игре есть бреши. В жизни Морриса, в его способе смотреть на жизнь брешей, кажется, меньше.

Они едут по городу, и Джоан замечает, что многие старые дома обретают прежний облик: двери и пристройки, которые пятнадцать-двадцать лет назад казались разумной модернизацией, уступают место традиционным верандам и старомодным полукруглым окнам над входом. Конечно, это хорошо. Рут-Энн указывает на ту или иную архитектурную деталь, и Джоан одобряет, но думает, что в этом есть что-то неловкое, нарочитое.

Моррис тормозит на перекрестке. Впереди, посреди квартала, дорогу переходит старуха. Она пересекает улицу по диагонали, не проверяя, нет ли машин. Она шагает решительно, самозабвенно, даже презрительно — и эта походка кажется знакомой. Старухе ничто не грозит: улица совершенно пуста, если не считать их машины и двух девочек на велосипедах. Старуха на самом деле не так уж и стара; Джоан теперь постоянно приходится пересматривать первое впечатление о возрасте встречных. У этой женщины белые волосы до плеч. На ней свободная рубашка и серые брюки. Кажется, она одета слишком легко — день выдался ясный, но холодный.

— Вон идет Матильда, — говорит Рут-Энн. По тому, как она это произносит — терпеливо, отстраненно, с легким весельем и одно только имя, без фамилии, — становится ясно, что Матильда — городская достопримечательность.

— Матильда! — восклицает Джоан, повернувшись к Моррису. — Это Матильда? Что с ней случилось?

Отвечает Рут-Энн с заднего сиденья:

— У нее начались странности. Когда? Пару лет назад? Она стала одеваться кое-как и начала обвинять людей, что они крадут у нее вещи со стола на работе. Иногда с ней говорили совершенно нормально, а она отвечала грубостью. Может, это у нее в строении.

— В строении? — повторяет Джоан.

— Наследственное, — говорит Моррис, и они смеются.

— Я это и имела в виду, — продолжает Рут-Энн. — Ее мать много лет перед смертью пробыла в доме престарелых, через дорогу. Она была совершенно не в себе. И даже до того, как ее туда устроили, она, бывало, бродила по двору — ну чисто Хеллоуин. В общем, Матильду уволили из суда, назначили ей небольшую пенсию. И она просто ходит по городу. Иногда разговаривает с людьми — нормально, вежливо, — а иногда вообще не отвечает, ни слова. И совсем не следит за собой. А раньше она так хорошо выглядела.

Джоан напрасно так удивлена и растеряна. Люди меняются. Исчезают — и для этого даже не обязательно умирать. Но некоторые умирают. Вот Джон Брольер умер. Когда Джоан об этом узнала — несколько месяцев спустя, — у нее кольнуло сердце, но не так сильно, как однажды в гостях, когда какая-то женщина сказала: «А, да, Джон Брольер. Это ведь он вечно тащил женщин в койку, заманивая их посмотреть на какое-то природное чудо? Господи, какое это было позорище!»

— У нее собственный дом, — говорит Моррис. — Я ей его продал лет пять назад. И эта пенсия с работы. Если Матильда дотянет до шестидесяти пяти, то ее дело в шляпе.

Моррис копает землю рядом с надгробием; Джоан и Рут-Энн сажают луковицы. Земля холодная, но заморозков еще не было. Длинные полосы солнечного света падают между подстриженными кедрами и шелестящими тополями, еще в золотой листве, на пышную зеленую траву.

— Послушайте. — Джоан указывает на кроны тополей. — Они шелестят, как будто вода журчит.

— А я думал, они должны топать, — говорит Моррис. — Чтобы листья тополя да не топали?

Джоан и Рут-Энн хором стонут, и Джоан замечает:

— Я не знала, что ты до сих пор каламбуришь.

— Он никогда и не переставал, — говорит Рут-Энн.

Они моют руки под кладбищенским краном и читают надписи на могилах.

— Роз Матильда, — произносит Моррис.

Сначала Джоан думает, что он прочитал очередное имя; потом понимает, что он все еще думает о Матильде Баттлер.

— Помнишь, мама читала про нее стихи. «Роз Матильда».

— Рапунцель, — говорит Джоан. — Так мама ее прозвала. «Рапунцель, Рапунцель, проснись, спусти свои косыньки вниз».