Друг моей юности - [38]

— А девочка, — тихо спросил Дадли, — она там была?

— Нет. Она ходит в приготовительную школу.

Как мало нужно, подумала Хейзел, чтобы я оставила колкости и начала его утешать, — всего лишь рассказать стишок.

— В самом деле? У нее удивительное имя. Таня.

— Не такое уж и странное, — сказала Хейзел. — По нынешним временам.

— Я знаю. Теперь у всех какие-то заграничные имена ни с того ни с сего: Таня, Наташа, Эрин, Соланж, Кармен. И фамилий ни у кого нету. Эти девушки с волосами разноцветными, как петуший хвост, я их вижу на улицах. Это они выбирают такие имена. Это они — матери.

— У меня одну внучку зовут Бритни, — сказала Хейзел. — А еще я слышала про девочку, которую назвали Капучино.

— Капучино! Что это за имя такое? Еще назвали бы Фетучини. Кассероль! Киш-Лорен!

— Наверняка и такие есть.

— Шлезвиг-Гольштейн! Отличное имечко!

— Но когда вы ее видели последний раз? Таню?

— Я ее не вижу, — ответил Дадли. — Я туда не езжу. У нас финансовая договоренность, но я туда не езжу.

А следовало бы, хотела сказать Хейзел. Следовало бы взять и поехать, не строя дурацких планов, которые Антуанетте ничего не стоит разрушить, как сегодня. Однако он заговорил первым. Он подался к ней и произнес с пьяноватой искренностью:

— Что мне делать? Я не могу сделать счастливыми сразу двух женщин.

Эти слова можно было бы счесть легковесными, полными самолюбования. Отговоркой.

Но они правдивы. Хейзел вдруг остановилась. Они правдивы. С первого взгляда кажется, что у Джуди все права — из-за ребенка, одиночества, прекрасных волос. Но почему Антуанетта должна проиграть — лишь из-за того, что раньше вышла на дистанцию, умеет просчитывать, умеет переносить предательство, искусно прихорашивается? Антуанетта наверняка полезна, хранит верность и — возможно — наедине умеет быть нежной. Она даже не просит, чтобы мужчина отдал ей все сердце, целиком. Она, может быть, даже закрывает глаза на редкие тайные визиты. (Хотя потом ей каждый раз бывает плохо; она отворачивается к стене, и ее тошнит.) А вот Джуди ничего подобного не потерпела бы. Ее бы раздирали страсти — прямо из баллады; сплошные обещания, клятвы и проклятия. Он бы не вынес такого страдания, выплесков гнева. Так, может, Антуанетта сегодня обманула его — для его же блага? Должно быть, она так на это и смотрит. И он, возможно, тоже так на это посмотрит — только не сразу. А может, и сейчас — после того, как баллада всколыхнула и тронула его сердце.

Джек однажды тоже что-то такое сказал. Не про двух женщин, но про то, как сделать женщину — он имел в виду Хейзел — счастливой. Она вспомнила его точные слова. «Я мог бы сделать тебя очень счастливой». Он имел в виду, что может довести ее до оргазма. Тогда мужчины это говорили, когда пытались уболтать женщину, и смысл был именно такой. Может, они до сих пор так говорят. А может, в наши дни уже выражаются более прямо. Но Хейзел до Джека никто такого не говорил, и она изумилась, поняв его слова буквально. Они показались ей чересчур смелыми, самонадеянными — ослепительное обещание, но не много ли он на себя берет? Тогда она попыталась увидеть себя как человека, которого можно сделать счастливым. Вся она, весь сложный узел стремлений, волнений, который называется «Хейзел», — неужели его можно просто взять и сделать счастливым?

Однажды — лет через двадцать после того разговора — она ехала по главной улице Уэлли и заметила Джека. Он стоял у окна в магазине бытовых приборов и глядел на улицу. Он не смотрел в сторону Хейзел, не видел ее машину. В то время Хейзел училась в колледже. Она была очень занята — учебой и разными другими делами: нужно было посещать лекции, делать домашние задания, лабораторные работы, работу по дому. Поэтому она замечала что-то вокруг себя, только остановившись на пару минут — как сейчас она остановилась у светофора, ожидая зеленого света. И заметила Джека — такого стройного и моложавого в слаксах и пуловере. Такого седого и бесплотного. У нее не было ничего похожего на отчетливое предчувствие, что он умрет там, в магазине. (Он и впрямь там умер — повалился на прилавок посреди разговора с клиентом; но это было много лет спустя.) Она не вглядывалась, не пыталась увидеть целостную картину того, какой стала его жизнь: два-три вечера в неделю в Легионе, остальные — на диване, с ужина до ночи. Он смотрел телевизор и пил. Три-четыре порции за вечер. Он никогда не буйствовал, не шумел, не отключался. Перед сном споласкивал стакан у кухонной мойки. Жизнь, полная обыденных домашних дел, рутины, смены времен года, стандартных любезностей. Тогда Хейзел увидела лишь его неподвижность, взгляд, который можно было бы назвать призрачным. Она почувствовала, что его красота — особая красота ветерана Второй мировой, гордое бесстрастие, склонность к остротам — никуда не делась, но вся сила из него ушла. Призрачную красоту души — вот что увидела тогда Хейзел сквозь стекло.

Она могла бы попробовать пробиться к нему тогда — с тем же успехом, что и сейчас. Полная ранящих надежд, пыла, обвинений. Тогда она не позволяла себе этого — переключалась на мысли об экзаменах или о списке покупок. А если попытаться теперь, то будет словно пробуешь на ощупь ампутированную руку или ногу. Почти незаметное движение, укол боли, обрисовывающий в воздухе утраченную форму. Этого было бы довольно.