Друг моего детства - [3]

Несколько дней каждое утро я шел в школу со страхом. Мне казалось, что Вова спохватится и позовет ее вернуться, или Анна Васильевна рассадит нас, или Марина передумает. Не может быть, чтобы и дальше все шло так. Но дальше стало еще лучше.

Помню день, когда я домой бежал бегом. В душе было такое чувство радости, что казалось, ей там не поместиться. И даже дышать трудно, нужно быстро идти, нужно бежать, лететь нужно, только тогда можно вынести эту радость. Нас с Мариной выбрали в редколлегию... Мы можем вместе оставаться в школе - переписывать и наклеивать заметки, рисовать заголовки. И когда мы сделаем один номер и вывесим его, счастье не кончится. Можно будет приниматься за следующий!

Наша школа помещалась в Леонтьевском переулке. Она до сих пор стоит на том же самом месте. Только переулок переименовали, он теперь улица Станиславского. Я жил далеко от школы - на Садово-Триумфальной, а Марина поближе - в Ермолаевском. Каждый день мы возвращались из школы вместе. Мы сворачивали в Гнездниковский и проходным двором - этого двора уже давно нет - выходили на Тверской бульвар и шли по нему до памятника Пушкину. Памятник Пушкину еще стоял на старом месте. На дорожках бульвара лежали темно-бурые листья. Сторожихи сгребали их граблями в кучи и поджигали. Листья медленно тлели. Над ними поднимался пахучий дым и дрожал нагретый воздух. Медленно проходили мы кусочек бульвара от железной вертушки до памятника Пушкину. Тут мы сидели на скамейке под старыми чугунными фонарями или поворачивали в другую сторону и шли до серой глыбы памятника Тимирязеву и опять возвращались к Пушкину.

Марина рассказывала мне о Керчи, где жила, пока ее родители не переехали в Москву и не привезли ее с собой. О городе, где улицы круто поднимаются в гору. Там у них рядом с домом был маленький виноградник. На винограднике они выкопали глиняную вазу, и ее папа сказал, что ваза пролежала в земле тысячу лет. Она привезла с собой черепок от этой вазы.

- Покажу его тебе, когда придешь в гости, - пообещала она.

Она рассказывала, а я слушал. Некоторые слова она выговаривала иначе, чем их произносят у нас в Москве, а некоторых ее слов я не знал вовсе. Этими словами назывались ветры, которые дуют в Керчи, рыба, которая ловится в Керчи, виноград, который растет в Керчи. Я еще никуда не уезжал из Москвы, не видел ни моря, ни гор. И я чувствовал - никто не может так говорить, как Марина, и я знал - никто, кроме нее, не приехал из такого города, ни у кого нет такого голоса, таких ударений в словах, таких глаз...

Она рассказывала о керченском базаре, где продают мидий и крабов, винные ягоды, миндаль и вино, о городе, где рядом живут и русские, и татары, и евреи, и греки, и караимы, и итальянцы и где рядом с городом стоит гора Митридат... А еще есть пещеры. Зайдешь и не выйдешь, если не выведут.

- Пещеры, как в "Томе Сойере"? - спросил я.

- Больше! - уверенно ответила Марина. Но потом призналась, что "Тома Сойера" не читала, и я принес "Тома Сойера" в школу. На пустом уроке мы ушли в комнатку за сценой, где лежали трубы духового оркестра, и читали "Тома Сойера" вместе. Я успевал читать страницу быстрее, чем Марина, и пока она дочитывала страницу, глядел на нее и понимал: не нагляжусь никогда.

Когда мы возвращались вместе из школы, и когда мы вместе читали книги, и когда мы вместе делали газету, нас дразнили. Но мы решили, что не будем обращать на это внимания. Никогда. Ни за что. Это было трудно, но мы переупрямили всех. Если Марина не приходила в школу из-за простуды, Анна Васильевна говорила на уроке, чтобы я отнес ей домой тетрадь с контрольной работой или объяснил задания, и в классе над этим уже не смеялись. Привыкли.

Началась зима, а мы по-прежнему возвращались из школы вместе. У Марины была шапка из пыжика, с длинными ушами. Если Марина не завязывала уши, когда мы шли рядом, я держал в руках пушистое ухо ее шапки. Эту шапку привез Марине дядя. Он был капитаном и плавал где-то на Севере. Оттуда он и привез ей шапку из пыжика, с длинными мягкими ушами. Ни у кого больше не было такого дяди-капитана, и ни у кого больше не было такой шапки из пыжика, и ни с кем больше, кроме меня, не дружила Марина.

Родителей ее я никогда не видел. Когда я приходил к Марине домой, я заставал только ее бабушку Екатерину Христофоровну. Глаза у бабушки были тоже синие, только выгоревшие, а волосы совсем белые. Она угощала меня изюмом и винными ягодами, молчала и вздыхала...

Потом наступили морозы. По дороге домой надо было останавливаться и, отвернувшись от ветра, тереть щеки варежками. Но мы по-прежнему возвращались из школы вместе, и я по-прежнему делал крюк, чтобы проводить Марину. Попрощавшись с ней, я бегом бежал к автобусу. На остановке к фонарю был приделан игрушечный автобус - коричнево-красный и круглобокий, как докторский чемодан. Наконец к остановке подходил точно такой же автобус, только большой - английский "Лейланд", который ходил тогда по маршруту номер шесть от Красной площади до Белорусского вокзала. У него были высокие колеса и лесенка из четырех крутых ступенек. Я влезал в автобус и не успевал продышать просвет в мохнатом льду, покрывавшем стекло круглого окошечка, как автобус останавливался на углу Садово-Триумфальной. До подъезда я бежал бегом. Но все равно дома кто-нибудь говорил: