Дрожащий мост - [21]

— Что вы тут делаете, молодежь? — с грустью сказала ее мать. — В вашем распоряжении — восхитительная звездная ночь, бесконечные дороги, деревья над головами. Что вы делаете?

И тут меня ошпарило:

— Ч-черт, а который час?

Я торопился, но прибежал домой в начале одиннадцатого. Мать не спала. Сидела в ночной сорочке за низким столиком из искусственного камня, собирала головоломку. В последнее время это занятие заменяло ей таблетки в синей склянке.

— Извини, задержался в театре, — сказал я. — Эта не приходила?

— Все хорошо, — ответила мать и устало откинула волосы со лба. На лице жирно белели остатки крема. — Она позвонила и сказала, что больше не будет к нам ходить. У тебя все хорошо…

Фотография Ярослава на проволоке появилась в газете (я сохранил и эту газету). Он обмолвился, что скоро театр отправится на гастроли — наделавших шуму «Летающих» уже ждали в трех городах. Девчонки сходили по нему с ума, честное слово. Звали в кино, вздыхали у стеночки. Но он ухитрялся разговаривать с ними так, что никто не обижался и не устраивал обычных в таком деле мелкотравчатых драм.

Он умудрился не зазнаться. По-прежнему брал в буфете гору пирожков, кормил свою кудрявую ораву. Усиленно занимался спортом. Мы по-прежнему гуляли с ним после уроков, и он рассказывал что-нибудь интересное: как однажды прослушал сигнал «Ветер-раз!» по радио, собрался в школу и попал в настоящую снежную бурю. Или мчался с Большой Земли на катерке вместе с хмурой группой, снаряженной на розыск беглого рецидивиста, и кто-то дал ему подержать настоящий пистолет, тяжелый, холодный и гладкий.

Иногда к нам присоединялась Сто пятая. Мы оккупировали скамейку, прежде сдув первый снег. Глаза у нее оказались зелеными. Если они начинали совсем уж невыносимую возню — кутаться в один шарф, тереться носами, мурлыкать, как идиоты, я оборачивался к ней и громко спрашивал:

— А ты все еще боишься мостов?

Тогда они разлеплялись, Ярослав удивлялся:

— Ты мостов боишься?

И я был доволен, что знаю о ней чуть больше.

Честное слово, я сдерживался изо всех сил, чтобы не язвить, не поддевать Ярослава, но это все само вырывалось. Как только на горизонте появлялась Сто пятая, мои шутки становились острее. Пока они ворковали, я придумывал каверзные вопросы, чтобы поставить его в неловкое положение при Сто пятой. Однажды он сказал:

— Ты сам не свой последнее время.

Смотрел он с такой искренней тревогой, что мне стало стыдно.

— Разве что-то не так? — промямлил я.

— Ты как будто злишься на меня, я хочу понять, чем тебя обидел, — сказал он.

Ярослав все делал прямо — будто шагал по натянутой над пустотой проволоке. А я юлил, как крот в земляном туннеле. Самому от себя тошно было, правда.

— Может, дело в ней? — прозорливо спрашивал он. — Извини, мне казалось, вы друг другу нравитесь.

— Да ты что! Мне с вами хорошо, — опять мямлил я.

— Можешь посмеяться, но я скажу один раз и больше не буду, — он смотрел на меня без улыбки. — Мне до чертиков важно верить в человека. Плевать, что о нем могут говорить, даже если он будет совершать какие-то глупости. Это все ерунда. Главное, чтобы он был в самом важном неизменный, цельный, что ли. Вот мы сейчас стоим, смотрим друг на друга, и всегда, всегда, каких бы мы дурацких дел ни натворили, как бы ни ссорились, мы все равно останемся друг для друга такими, какие есть. Мне это важно знать, понимаешь? — от слов его у меня холод по спине пробегал, он глядел на меня вопросительно. — Наверное, дружба — это самое серьезное обещание?

— Вы мои друзья, — отвечал я.

И в доказательство продолжал таскаться с ними, как пятое колесо в кибитке, где разгорается чужая первая любовь. Они должны были разбежаться давным-давно. Ни к чему хорошему такие знакомства не приводят, когда седеющему отцу говорят:

— Ах, а у меня ведь дочка того же возраста, что и ваш сын. Давайте их познакомим!

Ах, ах! Конечно! И — какой-то театральный пикник, со стихами и подковырками, где море народу и два смущенных подростка.

— Смотрите, они ведь друг друга отражают, — удивлялась артистка, сорокалетняя Офелия.

Было у них в театре такое понятие. Отец Ярослава хорошо объяснил: есть артисты сами по себе хорошие, а на сцене — не срабатываются, борются, «кто кого пересобачит», и спектакль весь — без жизни. А бывает, что два человека «отражаются» — так чувствуют друг друга, так реагируют, будто прожили вместе много лет. Как будто один продолжает другого. Вот это и увидела артистка в Ярославе и Сто пятой. Что они подходят друг другу.

Неужели Сто пятая похорошела? — думал я и разглядывал ее исподтишка. Что-то в ней изменилось. Вроде бы, прежними остались худые руки и ноги, большой рот, даже волосы до сих пор пахли жженой соломой. Тем не менее, теперь я считал ее самой красивой девчонкой из всех, с кем когда-либо водил знакомство. Она тоже была диковинным семечком, занесенным в наш город издалека, как и Ярослав. До пятнадцати лет не знала матери, жила с отцом и мачехой в Душанбе. Однажды мать появилась на пороге, как землетрясение, и заявила, что смысл жизни ее потерян. Когда Сто пятая все это рассказывала, я вспоминал печальную сказку про двух девочек, одинаково любящих апельсины, что придумала и поведала мне артистка на задымленном лестничном пролете. В этой сказке, оказывается, заключалась ее история.