Дробленый сатана - [2]

Погребное же погребено, то есть тлетворно. Или тлетворность предполагает. Хотя и делает нам одолжение, во тьме и прохладе сохраняя бытованье нашей пищи, ибо, прекрати подпол заботиться о ней, всё зловонно распадется и мерзко разложится. А он, меж тем, и так ведет себя сомнительно, прикидываясь черной нестворожившейся почвой, отчего хранимое обманывается, отчаянно пялится в темноту набухшими глазка'ми, пускает из себя луковые перья, бледные картофельные корни и сует их, сует, неоправданно принимая пустой мрак за необходимую для вырастания черную глину.

Чердак же - тихая кулиса жизни. Ее сценические колосники, где отслужившие вещи доигрывают собственную судьбу. Неужто английский волшебный фонарь показывает им картины, а они устраиваются их смотреть? Шляпка выбрала место впереди всех на полу - ей оттуда видней. Сложив руки, оперся на стропильный столб выцветший марлевый сачок, и этого долговязого гидальго уж никак не пошлешь на хутор ловить бабочек. Колченогий стул, обойдя печную трубу, скрипит, но кое-как рассаживается. Отовсюду свесились, насколько позволяют им гвозди, на каковые они накинуты ручками, старые прутяные корзины. Остальное тоже пристраивается кто куда, нарочно поднимая необходимую пыль, на которой замерцают пускаемые волшебным фонарем с больших стеклянных диапозитивов, оправленных в деревянные рамки, сперва вид Тихоновой пустыни, потом посещение заводчиком Поляковым Южной железной дороги, потом морские звери, а также киты, пускающие фонтаны в Ледовитом море.

Но тут невесть откуда возникает мешающий свет, словно кто-то приотворил дверь из вестибюля. Чердачная публика досадует, озирается, ворчит. А это зажег глаза пробравшийся без билета кот. Конечно, все возмущенно шикают, а он, хотя на всю эту богадельню плевать хотел, глаза все-таки тушит и норовит не топать, дабы тоже усесться и чинно глядеть на зыбкие волшебные картины.

Поднимемся же туда, откуда дорога только в сюжет. Хотя потом придется спускаться.

Но не нам, а ей.

Невозможность из-за телесного ущерба забраться под крышу нами где-то уже предполагалась. Тогда, правда, речь шла о безусловной невероятности намерения, меж тем как сейчас - всего лишь о крайней его затруднительности.

Заходившая к ней с утра для примерки перелицовываемого казакина и заодно притащившая ведерко воды хромая портниха Линда предлагалась: "Давайте, тетя Лася, помогу вам долезть", но она отказалась, мол, и так управлюсь, хотя к Линде доверие испытывала, возможно, из-за ее тоже хромоты. Так что полезла она на чердак сама, что и в самом деле оказалось здорово нелегко. Вдобавок ступеньки крутой лестницы были высоки, а сами узкие, так что ставить ботинок приходилось боком. Еще мешал увязавшийся кот, и, когда она приподняла макушкой люк, кот, сиганув через три ступеньки, сразу на чердак проскочил.

- Вот ведь наказание! - едва дыша, только и выдохнула она. - Сейчас бы дурака придавила.

Сказать про кота, владелица ли она ему, было никак нельзя. Он оставался словно бы захожий и одиночества ее не только не скрашивал, а наоборот, - хоть летом, хоть зимой надолго куда-то деваясь, - своими появлениями подчеркивал. Об ноги тоже не терся, клубком не спал, есть не просил, хотя даваемое съедал поспешно. Жидкую пищу - громко лакая, а твердую - боком рта. Просясь с воли в дом, за дверью ни разу не мяукнул, а просто, если она ее почему-либо отворяла, опрометью вбегал, задрав хвост, как молодой конь.

Пару раз, правда, он посидел возле нее на скамеечке, однако мурлыкать принимался не оттого, что гладили, а сам по себе, словно бы переживая приятные мысли.

Кто знает, не подволакивание ли ноги и поджимание руки делали ее в кошачьем восприятии не такой, как другие, почему и кошачьи повадки при ней не проявлялись. А возможно, он вообще не считал ее человеческой особью и, значит, облику не доверял.

Следует, правда, учитывать, что кошки имеют в холке сантиметров тридцать и человек представляется им, как нам четырехэтажный дом. Это для доверия высоковато. Представим, что нечто этакое вздумало нас погладить. Ясное дело, мы не дадимся.

Подняв головой крышку поотвеснее и боднув ее, отчего та отвалилась и хлопнула, а кот отпрыгнул, она стала из люка воздыматься, однако туловища при существующем расположении последних ступенек и порожка рамы, в которую входила крышка, не хватило, пришлось ложиться на живот и, вползая на чердачный настил, вытерпеть из-за худобы беспощадное ребро отверстия.

На чердаке пахло пылью, сухой травой и гнездами стрижей. Кот незамедлительно пропал за какой-то паутиной и стал там осторожничать, а она оказалась посреди сияющего, по углам, правда, уже скраденного сумраком обширного пространства, и чердак был таким же, как тогда - спозаранку, когда, сказавшись, что будет писать отсюда красками восход, она развешивала застиранные свои вещицы...

...и совсем не спешила спускаться, изумляясь поре золотой, золотою зарей озаренная...

...теперь девичье это имущество, пожелтелое от времени, лежит, верно, в том вон сундуке, и ей, однорукой, ни за что уже сундук не открыть, ничего уже не надеть, не зашнуровать, не завязать завязочек...